Так как — поймите меня правильно — о том, каким может быть время, и даже что вообще нечто подобное возможно, я понятия не имел. Дни и ночи бились в меня словно волны — взаимозаменяемые, одинаковые или отмеченные случайными различиями, и невозможно было в этом взад-вперед увидеть смысл, понять его законы. Но когда я начал строить себе раковину, то намерения мои уже были каким-то образом сопряжены со временем: хотелось обособить собственное настоящее от едкой смеси всех чужих, держать его отдельно, в стороне. Настоящее надвигалось на меня во множестве различных проявлений, согласовать которые друг с другом мне никак не удавалось, — волны, ночи, зимы, часы после полудня, фазы Луны, приливы и отливы, пики зноя… Я боялся потеряться, раскрошиться на стольких «я», сколько частичек настоящего летело на меня, накладываясь друг на друга, — способных сосуществовать и, значит, содержать одновременно множество частиц меня.
Этот сплошной неисчислимый поток для начала требовал разметки — установления с помощью фиксированных знаков ряда интервалов, то есть чисел. Известковое вещество, которое я выделял, закручивая его вокруг себя спиралью, шло непрерывно, но при этом каждый виток оказывался отделенным от другого витка спирали, поэтому, возникни у меня желание что-либо считать, я мог бы начать подсчитывать эти витки. Короче, я хотел создать себе замкнутое время, принадлежащее лишь мне и регулируемое мной одним, часы, которым бы не приходилось никому давать отчет в том времени, которое они показывают. Мне хотелось создать нескончаемое и непрерывное время-раковину, длить и длить мою спираль до бесконечности.
Я посвятил себя этому целиком, и, без сомнения, не я один, в ту пору многие пытались строить раковину без конца. Кому это удастся, мне или другому, было не так важно, главное — чтобы хоть у кого-то получилась бесконечная спираль, ведь это значило бы, что отныне время существует. И тут я должен сказать то, что мне признать труднее всего (как и согласиться с тем фактом, что я здесь и с вами говорю). Получавшееся время не способно было удержаться, оно распадалось, обрушивалось, как песчаный берег, оно было граненым, как кристалл соли, разветвленным, как коралловые рифы, дырчатым, как губка (но через какую дырку, сквозь какую брешь я просочился сюда, я не скажу). Бесконечная спираль не удавалась: раковина росла, росла и вдруг закрывалась, раз — и точка, все заканчивалось. Начиналась новая, с другой стороны, каждый миг их возникали тысячи, тысячи тысяч продолжали расти, закручивать свои спирали, но рано или поздно каждая прекращала рост, и волны уносили прочь пустую оболочку.
Трудились мы впустую: время не хотело длиться, эта хрупкая субстанция была обречена. То, что мы приняли за время, оказалось лишь иллюзией, которая продолжалась столько, сколько требует создание спирали раковины, это были крохи времени, оторванные и отличающиеся друг от друга, — одна здесь, другая там, друг с другом не соединимые и не сравнимые.
Следы наших настойчивых усилий заносило песком, который само схожее со множеством песчинок время иногда вздымало ветром и опять обрушивало вниз, на пустые раковины, раз за разом погребая их в недрах плоскогорий, которые то выступали, то скрывались вновь — когда моря, возвращаясь, затопляли континенты, снова осыпая их градом пустых раковин. Так из нашей неудачи складывался состав мира.
Могли ли мы предположить, что это кладбище всех раковин и было истинною раковиной, той, что мы старались всеми силами создать и думали, что не смогли? Теперь понятно: крах наших попыток создать время как раз вел к его созданию, но только мы работали не для себя, а для других, для вас. Мы, моллюски, первыми задумавшие длиться, подарили наше достояние — время — самым переменчивым из всех, кто обитает в сфере временного, — людям, которые сами никогда бы до такого не додумались. Трещина в земной коре вытолкнула наши раковины, пролежавшие в толще сотню, три, пять сотен миллионов лет, наружу, и вам открылось вертикальное измерение времени, освободившее вас от монотонного вращения зодиака, с которым вы соизмеряли по старинке ваше фрагментарное существование.
Нет, и у вас, конечно, тоже есть свои заслуги — вы прочли написанное между строк земной тетради (видите, я применил вашу избитую метафору — от письменности никуда не деться, так что мы уже не на моей — на вашей территории), вы четко проартикулировали искаженные письмена нашего невнятного алфавита, перемежающиеся тысячелетиями безмолвия, составив из них складное повествование о вас. Но как бы вы нас вычитали там, если бы мы — не зная, что из этого получится, или, наоборот, прекрасно зная, не захотели бы себя — опять же выражаясь вашим языком — туда вписать, не захотели бы запечатлеть себя, стать знаком, отношением, связью с другими, вещью, которая, будучи такой как она есть в себе и для себя, соглашается быть для других другой…