Мне не оставалось ничего иного, кроме как переменить свой образ мыслей, поведение, стиль. Необходимо было выстроить реальные, практические отношения с миром, как у тех, кто точно предугадывает перспективы каждого явления с учетом его объективной значимости, не превозносясь, сколь велика бы она ни была. Так я надеялся предстать пред нею в более убедительном, перспективном и заслуживающем ее доверия свете. Удалось ли? Еще менее чем прежде. Чем больше ставил я на все солидное, реально достижимое, количественно измеримое, тем больше чувствовал, что выгляжу в ее глазах бахвалом и очковтирателем.
В конце концов я понял: для нее есть лишь один объект восхищения, одна-единственная ценность, один эталон совершенства — ничто. Не ко мне было обращено ее пренебрежение, а к миру. Всему сущему в ее глазах был свойствен первородный недостаток: бытие казалось Nugkta пошлым и презренным вырождением небытия.
Мало сказать: данное открытие обескуражило меня, — оно явилось оскорблением всех моих воззрений, моей тяги к полноте, моих огромных ожиданий. Может ли быть кто-то менее совместим со мной, чем та, кому так дорого былое ничто? Конечно, основания у нее для этого имелись (я питал такую слабость к ней, что силился ее понять): ничто и в самом деле было столь абсолютным, однозначным и устойчивым, что все, претендовавшее на обладание неотъемлемыми качествами сущего, смотрелось приблизительным, ограниченным и зыбким; при сравнении его с ничем в глаза бросались его ущербность, загрязнения, изъяны; выходило, в полной мере можно положиться только на ничто. Какой же следовало сделать вывод? Отвернуться от всего и погрузиться вновь в ничто? Попробуйте! Однажды запущенный процесс перехода к бытию уже не остановишь, ничто осталось в прошлом, к которому возврата нет.
Бытие имело разные достоинства, в числе их то, что оно позволяло нам, достигнув наивысшей полноты, взять паузу для сожаления об утраченном ничем, меланхолического созерцания пустоты во всей ее антиполноте. В этом смысле я готов был присоединиться к Nugkta, более того, никто не смог бы выразить это мучительное чувство убедительнее меня. Так думать было все равно что кинуться к ней с возгласом: «Как славно было б затеряться в бескрайних полях ничего!..» (Иначе говоря, я сделал нечто, равноценное такому возгласу.) И что ж она? С досадой обдала меня презрением. Не сразу осознал я, до чего был груб, и понял: о ничем нужно говорить (точнее, не говорить) куда тактичнее.
С тех пор, переживая кризис за кризисом, я потерял покой. Как же я мог настолько заблуждаться, что всеохватность полноты ставил превыше совершенства пустоты? Конечно, переход от полного небытия к бытию стал грандиозным новшеством, сенсацией, открытием, заведомо эффектным. Но сказать, что все переменилось к лучшему, нельзя. Ясной, безошибочной и безупречной ситуации пришла на смену сляпанная кое-как громоздкая конструкция, неясно, как еще не развалившаяся. Чем это столь потрясли меня так называемые чудеса света? Скудость имевшихся в наличии материалов сплошь и рядом предопределяла монотонность, перепевы или беспорядочные, непоследовательные попытки, лишь немногим из которых суждено было какое-либо продолжение. Возможно, это был фальстарт, и в скором времени с того, что строило из себя мир, спадет личина, и ничто — единственное, чему присуща подлинная всеохватность, — снова воцарится в своей неодолимой полноте.
Теперь мне думалось, что лишь пустоты, паузы, недостающие связи, зияния, лакуны и прорехи в ткани времени осмысленны и ценны. Сквозь эти бреши наблюдал я за безмерным царством небытия, узнавая в нем свою единственную истинную родину, которую в миг помрачения я предал, — в чем раскаивался, — и теперь благодаря ей, Nugkta, обрел вновь. Да, да, обрел, поскольку при участии той, что вдохновляла меня, я мог бы пробираться в тесные приюты пустоты, пронзавшие толщу мира, и уноситься вместе с ней туда, где нет ни пространства, ни времени, ни вещества, ни формы.
Вот что требовалось нам, чтобы достигнуть наконец ничем не омраченного взаимопонимания. Могло ли что-нибудь теперь нас разделить? И все-таки порою между нами возникали неожиданные разногласия: я вдруг заметил, что стал относиться к сущему строже, чем она. Я с изумлением обнаруживал ее снисходительное, чтобы не сказать сочувственное, отношение к усилиям, которые этот вихрь частичек прилагал, чтоб не распасться. (Там были уже вполне сложившиеся магнитные поля, атомные ядра, первые атомы…)