Потянулось время ожидания. Я созерцал ландшафты, теснившие друг друга внутри земного шара, длиннющие полости, горные цепи, подобные гигантской чешуе, океаны — словно выжатые губки, и чем лучше с волнением узнавал я наш сплошной, битком набитый, концентрированный мир, тем больше сожалел, что нет в нем Эвридики.
Ее освобождение стало моей единственной заботой: взломать ворота в этот внешний мир, осуществить вторжение туда мира внутреннего, вернуть Эвридику внутрь земной материи, выстроить над нею новый свод, новое минеральное небо, спасти от этого кошмара — от дрожащего воздуха, от пения, от звучания струн. Я наблюдал, как в полостях вулкана скапливается лава, как заполняет она вертикальные каналы в земной коре, и понял: вот он, выход!
Настал день извержения, и над обезглавленным Везувием выросла черная башня из лапилли; лава понеслась по виноградникам, насаженным вокруг залива, вломилась в Геркуланум, расплющила о стену мула и погонщика, оторвала скупца от денег, а невольника — от кандалов, цепная собака сорвалась с цепи, ища спасения в амбаре… Я видел все это, мчась вместе с лавой, раскаленная лавина распадалась на отдельные языки, на много ручейков, на уйму змеек, и в том языке, что дальше всех продвинулся вперед, был я, искавший Эвридику. Каким-то образом я знал: она по-прежнему в плену у неизвестного певца, и где я вновь услышу звуки того инструмента, тембр того голоса, вот там она и будет.
Я несся, движимый потоком лавы, минуя тихие сады и мраморные храмы, и, наконец, услышал пение под звуки арфы двух сменявших друг друга голосов: голос Эвридики — как он изменился! — вторил другому, незнакомому. Над аркой была надпись греческими буквами: Orpheos. Я вышиб дверь, вкатился внутрь. Ее я видел лишь одно мгновение, рядом с арфой. Это замкнутое полое пространство, судя по всему, было устроено специально так, чтоб музыка сосредоточивалась там как в раковине. Тяжелая портьера, — кажется, из кожи, да еще подбитая, как стеганое одеяло, — занавесила окно, отъединяя их музыку от окружающего мира. Только я проник туда, как Эвридика рывком отдернула эту портьеру, распахнув окно, и мне открылись слепивший бликами залив и городские улицы. Зал затопил полдневный свет — и звуки: отовсюду неслись бренчанье на гитаре, завывание сотни громкоговорителей, отрывистая трескотня моторов, звуки труб. Панцирь шума покрывал земную поверхность, пелена звучания, ограничивающая вашу внеземную жизнь, — с торчащими на крышах антеннами для превращения в звуки волн, которые незримо и неслышно бороздят пространство, с транзисторами, пригвожденными к ушам, чтобы ежесекундно наполнять их звуковою жвачкой, в отсутствие которой вы не понимаете, живете вы или уже мертвы, с музыкальными автоматами, что копят, а затем выплескивают звуки, с беспрерывною сиреной «скорой помощи», которая подбирает тех, кто получает раны в вашей беспрерывной бойне.
Уткнувшись в этот звуковой барьер, лава остановилась. Напоровшись на колючки заграждения из сплетающихся звуковых вибраций, я рванулся все-таки туда, где на мгновение увидел было Эвридику, но она исчезла вместе с ее похитителем: мелодия, в которой и которой они жили, была затоплена лавиной шума, где различить ее с ее мелодией было невозможно.
Я отступил, я двинулся назад в потоке лавы, я поднялся вверх по склону к кратеру вулкана, возвратился к жизни в тишине, я снова стал затворником.
Живущие снаружи, я прошу, если вдруг в массе окружающих вас звуков вам случится уловить мелодию Эвридики, — мелодию, которая, пленив ее, сама попала в плен к немелодичности, любые мелодии поглощающей и истребляющей, — если узнаете вдруг голос Эвридики, в котором слышится еще далекий отголосок беззвучной музыки химических элементов, — сообщите, расскажите мне о ней. Прошу вас, внеземляне, временные победители, чтобы я смог-таки вернуть Эвридику в средоточие земной жизни, чтобы вновь у власти встали боги недр, обитающие в гуще бытия, после того как божества поверхности, боги вершин Олимпа, боги разреженного воздуха вам дали все, что они могли, и стало ясно, что этого мало.