Он не ответил, а я поприседал, выполнил наклоны, прижимая грудь к коленям, размял руки…
— Долго я провалялся в коматозе? — спросил я, продолжая гимнастику.
— Не было у тебя комы, из шока тебя вывели, а те светила академики, которые тебя восстанавливали, обосновано решили, что будет лучше, если ты будешь находиться в состоянии электросна, пока не исчезнут последствия… хм, допроса. Вчера они дали добро на твое пробуждение, всего восемь дней прошло…
— Что-то я подозрительно бодро себя чувствую, чем меня накололи?
— Да уж… это такие штуки, что не каждый член ЦК себе позволит, слишком дорогое удовольствие…
Металлическая дверь раскрылась, и в камеру вошел Похмелинский в накинутом на плечи белом халате, с сеткой апельсинов в одной руке и с гвоздичкой в другой. Лицемер проклятый! Он что же, сволочь, решил больного проведать?! И тут я взбесился!
Я выдернул из флакона толстенную иглу капельницы и прыгнул на полковника, обуреваемый желанием воткнуть эту иглу ему в глаз! Похмелинский каким-то чудом уклонился, и вместо глаза я воткнул иглу ему в грудь, зато по самую канюлю! Стоматолог отлетел к стене, а на меня кинулся некто жуткий в белом халате. Я очень удачно остановил его ударом левого локтя по зубам и добавил правым кулаком в нос, да так, что некто жуткий улетел и врезался головой в зеркало… Полковник, вместо того, чтобы перейти в атаку, сдуру попытался выдернуть из груди иглу, но она не поддалась, — видимо, застряла в ребре, — именно в этот момент я с нечеловеческим звериным криком ударил его что было силы ногой в пах. Стоматолог согнулся; я поймал его шею и зажал левой рукой в «ключ» таким образом, что его голова оказалась за моей спиной, а правое плечо уперлось мне в живот. Я схватил его правой рукой под мышку, подобрался, оттолкнулся и кинулся спиной на пол, увлекая Похмелинского в короткий, но стремительный полет головой о бетонный пол. В реслинге этот трюк называется «Raven effect», но в отличие от бойцовского ринга, здесь нет пружинящего покрытия, — здесь грубо полированный бетон…
Голова полковника гулко стукнулась о пол, Похмелинский крякнул и затрепыхался, но я не разжал захват, а лишь переместил его. Вывернувшись набок, я сдавил его горло, силясь раздавить и размозжить хрящи гортани и трахею… полковник захрипел.
— Убью гада! — в приступе бешенства орал я. — Убью! Я тебе сам яйца откушу! Изверг! Сдохни, дантист!
Набежали какие-то люди, совместными усилиями оторвали меня от заветной глотки противника и отшвырнули в дальний угол камеры. Я присел на корточки, затравленным взором оглядел спасителей Похмелинского и по-обезьяньи запрыгал на корточках, хлопая руками по полу, изображая злобу доминирующего самца стада шимпанзе…
— Буга-буга! Буга-буга! — орал я и скакал вдоль стены, озадаченный вопросом, почему меня не избивают ногами. — Бешеных гамадрилов надо было надежно прикрутить к кровати! Буга-буга! Буга-буга!
— Неплохо, браток, весьма неплохо…
— А… это ты? Бравый оператор тисков. Я обещал тебе песню.
Я поднялся во весь рост, стал в драматическую позу, которая сделала бы честь самому Лучано Паваротти, и истерично запел, имитируя сопрано.
— О соля-я-я! О соля-я ми-я-я! Шкрень шкрать та-а-А-а-пэ-э! Шкредь шкрадь тапэ-э-Э-Э-э-э… Свои обещания я держу, но теперь я тебе ничего не должен.
— Хреново поешь, — сказал он, — заяц из «Ну, погоди!», озвученный Румяновой, пел лучше, а ты никогда петь не умел.
— Кто ты такой? — спросил я. — Я тебя знаю?
— Я тот, благодаря которому у тебя все еще есть яйца, и они не утратили функциональность.
— Не думай, что я поцелую тебя за это в задницу.
В камеру заскочили ужасные люди в белых халатах, подхватили Похмелинского на руки и понесли к выходу…
— Тащите этого козла в морг! — заорал я. — Хотя нет! Прямо в крематорий его! Поджарьте этого урода как курицу-гриль! Смерть стоматологам!
Люди в смершевских очках присоединили к крану пожарный шланг и тот, кто называл меня «братком», взял в руки жерло брандспойта.
— Помывка, — сказал он и обдал меня струей ледяной воды.
До чего хорошо! Вода, хоть и ледяная, но живительная. Грязь последних дней, смытая с меня очистительной струей, устремилась в канализацию… Из воды мы все вышли, и вопреки распространенному мнению, уходим мы тоже в воду, а не в землю, — после смерти мы становимся частью великого круговорота воды в природе, и это делает нас бессмертными… По окончании помывки мне передали банное полотенце, украшенное изображением К. Г. Бутина, и я блаженно растерся.
— Одевайся, — мне кинули брюки и пиджак.
Я с энтузиазмом облачился в нелепого цвета костюм — не то чтобы я страдал комплексом наготы, но одетым я чувствую себя увереннее.