— Ну что ж, — сказал я, — теперь я вымыт и свеж, одет в чистое… к расстрелу полностью готов.
— Ты и так нам уже слишком дорого обошелся, я боюсь, что если в эту смету расходов внести хотя бы еще один патрон, то СМЕРШ будет разорен.
— Это юмор такой? Или ты развязываешь мне руки и поощряешь, например, к безнаказанному нападение на вас, мудаки? Глаз высосать кому-нибудь из вас я не смогу, уж очень у вас капитальные очки, но вот горло перегрызть могу попытаться.
— Иллюзии…
Они кинулись на меня все разом, и не успел я глазом моргнуть, как меня вновь усадили на железный стул и пристегнули к нему наручниками за босые ноги, а руки почему-то оставили свободными…
— А программку сегодняшнего представления с перечнем предстоящих мучений мне дадут? Место в VIP-секторе у меня уже есть! — Я постучал руками по подлокотникам стула. — Теперь я требую программку и бинокль из слоновой кости!
— А попкорна не хочешь?
— Не хочу попкорна, хочу эскарго…
— Ну, хватит! — сказал «браток». — Плохо, что ты вырубил полковника… возись теперь с тобой, а это не мои обязанности, между прочим…
— Вай-вай-вай… наша служба и опасна и трудна.
В камеру вошел еще кто-то, что-то шепнул и все они вышли.
— Куда пошли? На похороны полковника? Идите-идите… пролейте ведро-другое крокодиловых слез на его могилке…
Дверь за ними закрылась, но я не угомонился…
— Хотите, я некролог сочиню? О героическом жизненном пути Похмелинского. Надеюсь, он вам пригодится, — сказал я, обращаясь к микрофонам. — Итак: ушел от нас обалденный парень, редкостный стоматолог, добрейший Похмелинский. Какой дивный был человек, какой необыкновенный! Как ласково и человечно бил он людей по голове, с какой любовью загонял спички под ногти, с какой щедрой душой зажимал яйца в тиски! Эта утрата тяжка и невосполнима. Весь коллектив СМЕРШа жутко тоскует, но знамя, выпавшее из натруженных рук полковника, подхватят молодые бойцы расстрельных батальонов и гордо понесут его в массы, как символ просвещения и человеколюбия…
— Да заткнешься ты, в конце концов, идиотище! — услышал я механически искаженный голос, зазвучавший из скрытых динамиков.
— Не нравится — застрелись! — сказал я, обрадованный тем, что хоть кого-то вывел из себя. — И вообще! Все претензии — к руководству, подай запрос о моем переводе в комнату такой-то матери и такого-то ребенка, или сдай меня к проктологам в клинику «Как-ни-как», или в центр поддержки навязчивых идей, или в клуб читателей Эдгара По-фигу, или на курсы черной бухгалтерии, или на концерт Боба В Марле, а то — давай ко мне в компаньоны и организуем общество с неограниченной безответственностью, сбацаем на двоих порнолыжный курорт…
— Псих! Тебя лечить надо!
— Правильно! Разве в здоровую голову приходят такие стихи? Вот послушай:
Голос в динамиках молчал, но теперь я знал, что меня слышат.
— А вот про Похмелинского! Стишок, его можно эпиграфом к некрологу запустить:
— Вы слышите? Подайте мне премию имени Сталина! За вклад в современную поэзию! Я только что увековечил в своих строках имя полковника, ваши дети еще будут учить эти строки в школе! На уроках изящной словесности.
— Я тебе не премию! Я тебе в рожу поднесу! — сказал голос, но мне показалось, что это было сказано без злобы.
— Тю-ю… После тисков мне уже ничего не страшно…
— Что правда, то правда, — весело ответил голос.
— А почему изменилось отношение ко мне? — быстро спросил я, ловя момент, пока мой собеседник весел. — Почему меня не бьют?
— Приказ сверху, но ты не расслабляйся, мало ли…
— Сверху? Сам Абакумов?
— Я не уполномочен, все сам узнаешь, вот… к тебе уже идут…
В камеру вошел «браток».
— Значит так, — сказал он, — я понимаю, что ты паяц, теоретически так и должно быть, но я прошу тебя отнестись к разговору, который сейчас произойдет, с максимальной серьезностью, потому что от этого зависит твоя жизнь.