Тем не менее, эсперанто, прежде претендовавший на глобализм и ставший одним из первых миссионерских языков, оказался, по сути, языком дешевых потных страстишек, и к нему в Космосе прежде всего примыкали те расы, нации и сообщества, а с ними и популяции, которые не могли справляться со своей естественной гиперсексуальностью, зачастую задвигая на дальний план всяческие этические кодексы и установления.
И хотя Эсперанто, в идеале, предназначался стать вторым языком для всех во всемирном масштабе, он по сути, в Галактике стал языком тех, кто в развитии своих планетарных языков и культур не продвинулся далее панспермии, и посему оказался заразительным именно для тех, кто, не боясь нежелательного чуждого влияния и ассимиляции, шёл в своём видовом расселении напропалую и, благодаря эсперанто, достигал большего взаимопонимания между автохтонами всех планет, как на нейтрально-своеобразном лингвистическом фоне…
Их везде принимали за своих – на этом языке легко осуществлялись прямые контакты, но только до того времени, пока не возникал более банальный вопрос – чей хвостик пушистее и ретивей…
Многие аборигены спохватывались только тогда, когда за вроде бы понятными демонстрациями любви и равенством в партнёрстве, вдруг обнаруживались необратимые подвижки в генофонде планет и власть постепенно и мило переходила к пришельцам.
Это смекнули на и планете Итак, обучив языку мурлонов, но категорически и навечно запретив этот язык для общения между антропоморфными человекообразными и высшими формами гоминидов.
На планете, кроме мурлонов на этом языке разрешалось общаться только в космопортах, да ещё в прилегающих к ним районах "пёстрых фонариков". На Земле такие кварталы было принято называть районами "красных фонарей". НО на Итак в знак почтения к международному "потнику" эсперанто, преобладали "пестрые" фонари именно зелёной окраски…
Последствие подобных контактов не обсуждались. Всяческая постлюбовная поросль немедленно депортировалась… Акт депортации подписывался инспектором моего ранга…
…Космопорт Крансбнер начинался за несколько лиг от города прямо за искусственным заграждением. Это заграждение строилось не одно поколение, и временами напоминало израильско-палестинскую заград-стену, иногда пресловутую раздел-берлинскую стенку, а иногда и великую китайскую со всеми мыслимыми башенками и дозорными вешками бегущими вдаль через каждые пол-лиги.
Правда, трудно было дождаться здесь окрика: "Стой, кто идёт!" Но все прочие возможные неприятности были конкретно гарантированы.
Внешне, почти бархатистая отвесная гладь, была по сути таковой, пока кто-нибудь не пытался швырнуть в неё камнем либо иным действенно-посторонним предметом. Тут же, по плавной траектории всё летящее в её направлении отшвыривалось в огромный ров, наполненный вязкой суспензией.
Прежде рыхлая аморфная масса серого цвета тут же переходила в агрессивное состояние и поглощала любое хулиганское лакомство с чавкающим бульканьем: "Хулиган? А гули нам… Ам-м!" Вот почему никто из итакцев ни разу не пытался пересекать этот ров да и просто приближаться к этой прочно неконтактной стене.
Не знавшие говорили, что за пределами стены начиналась дикая степь, но знатоки утверждали, что вся она изрыта защитными бункерами и межбункерными путями сообщения, а также технологическими капонирами, в которых скрывались разнокалиберные пусковые и пуско-посадочные установки.
Первые от вторых отличала компактность, их можно было перевозить по степи специальными маневренными тепловозами, вторые же, являясь из очередного капонирного логова, раскладывались подобно детским трансформерам в немыслимые ажурные конструкции со множеством лифтов и платформ.
Впрочем, и те, и другие – все эти установки возникали совершенно неожиданно там, где только что колосился в человеческий рост ковыль, и давали старт очередным космическим челнокам либо рейсовым шатлам, уносивших космическую братву во всей её разношёрстности на орбитальную станцию "Омнибус", с которой они стартовали в дальний космос хоть бы и на кулички...