Затем рассказывается о борьбе между злым и добрым «конями», сокрытыми в душе человека, что есть борьба между предложенными Платоном «земной и небесной любовью» (в «Пире» они представлены фигурами Афродиты и Урании), а если использовать современные понятия, то это борьба между чувственной страстью и эмоциональным восторгом. После того, как «небесная любовь» одерживает победу над «любовью земною», исчезает влечение, которое уступает место желанию духовного развития возлюбленного, что может сделать его подобным божественному, это как раз вспышка воспоминаний, вызванная Эросом. И действительно, каждый любящий, выбирающий для любви подобного, формирует возлюбленного в соответствии с божественным, которое управляет им. Те, кто ведом Зевсом, стремятся найти душу, похожую на Зевса, а потому имеют судьбу стать «государем либо военачальником». «Присматриваясь, чтит его, как бога, и если бы не боялся прослыть очень исступленным, то своему любимцу приносил бы жертвы, будто священному изваянию, или богу».
Обретая любовь, душа начинает вновь обретать «оперение», которое оно утратила после падение из мира архетипов (первообразов), теперь она приближается к той границе, где определяется бытие. После смерти любящие попадают во «внеземное место», которое «ни один поэт не смог воспеть достойно». «Сделавшись пернатыми и легкими, выигрывают одно из трех истинно олимпийских сражений, то есть достигают такого блага, более которого не может доставить нам ни человеческая рассудительность, ни божественное исступление». Здесь мы сталкиваемся с ядром истории про Амура и Психею, а также видим великую озадаченность античной души, контролируемой Эросом, поставить ее, обольщенную поэтической диалектикой, на службу эскапистской метафизике. Все это делается под предлогом потустороннего блаженства, что преднамеренно маскирует враждебность умысла, а также приукрашивает истинную цель — неприятие и война против вожделения. Нам все равно придется говорить о значении так называемых «идей», а пока мы раскрываем объективную цель этого мышления лишь в связи с переживанием любви посредством очевидного рассмотрения как элементарного понимания.
И мы задаемся вопросом: верно ли, что когда один человек любит другого, то он любит в нем красоту, доброту и благородство? Общеизвестно, что сильная и глубокая любовь дает меньше всего поводов задаваться вопросом относительно причин ее возникновения. Общеизвестно, что любящий может обнаруживать массу слабостей и недостатков у объекта своей любви, но не жаждет избавиться от них, так как любит вместе с недостатками, равно как теми волосами и кожей, что есть в реальности! Тем не менее, вполне допустимо, чтобы доброта, красота и благородство были тайными источниками, подписывающими любовь. Но только в силу любого преимущества, которое мы можем выявить, равно как и любых недостатков, любящий согласится со всеми прочими субъектами, у которых можно выявить аналогичные преимущества и недостатки. Но есть ли кто-то, кто всерьез может утверждать, что когда он любил какого-то человека в силу каких-то особенностей, которые он был готов разделить с другими, он не должен был замечать, насколько любящий отличается от всех прочих мыслящих существ! Только представьте одну из великих страстей, о которых нам поведали легенды! У Кримхильды был только один Зигфрид, у Тристана — только одна Изольда, у Офелии был только Гамлет, у Элоизы был только один Абеляр, у Данте только одна Беатриче, у Джульетты — только лишь Ромео, у Гельдерлина была только лишь одна Диотима. И если из этой пары кто-то умирал или погибал, то это было общим крушением. Мысль о других мужчинах или женщинах с аналогичными качествами кажется нелепой, так как они не в состоянии заменить ту единственную и непредсказуемую, с которой был связан любовью! Разумеется, мы должны подчеркнуть, что история не знает ни одной вечной страсти, а только лишь длительные.
Даже «вечная» страсть может оборваться, а луч Эроса может озарить второго или третьего человека. Но тот, который освещен им в конкретный момент, полностью выделен из всего прочего мира. По крайне мере, это справедливо в отношении античной любви и средневековой страсти. И это вовсе не означает, что это полностью отрицает какое-либо сравнение, что, например, любящий должен думать, что объект любви превосходнее всех прочих существ, а потому надо любить его и только его. Однако утверждение, что один становится привлекательным для другого в силу его общей красоты и благородства, — это несомненная ложь. Мы говорим, что данный человек лжет, так как он подменяет духовное состояние Эроса некой суммой оценочных знаний! Конечно, при этом могут быть тайные цели и спорные предлоги. Поклоняясь слову «Эрос» как рассудочному явлению, через оправдание Эроса как суммы неких «добродетелей», уничтожается подлинный Эрос. Подобно тому, как разговоры о христианской любви стали отправной точкой для рассуждения о подлинной любви и обожествлении, которое уравнивает всех и призывает возлюбить «ближнего своего», что обычно означает нищего! Платонический Эрос, который согласно Ницше «предшествовал христианству», пытается оттенить эмоциональное возбуждение эротического состояния через привязанность к разуму, согласно которому мы должны любить какие-то концептуальные химеры, заимствованные из школьного курса! Вряд ли необходимо добавлять, что эмоциональный «трепет» весьма схематичен, даже в части утверждения, где должен быть осуществлен Эрос.