Когда между деймоном и душой проскакивает искра, она сама становится деймоническим источником образов. Живым источником, что очень сложно изложить посредством слов. В акте созерцания вновь и вновь рождается начало миров!
Мы помним, что в «Дифирамбах корибантам» у Альфреда Шулера в его «Космогонии» есть удивительная строфа:
Мироздание в данный момент представлено как явность. Вплоть до самых далеких пространств и удаленных времен; все, что когда-либо происходило и произойдет, обретет свой внутренний свет и смысл, притягательный образ.
Новалис считает, что любое случайное может стать «нашим мировым органом». «Лицо, звезда, старое дерево могут создать внутри нас целую эпоху. Это великий реализм фетишей».
Воистину, сегодня может показаться странным в культовых действиях, мистериях, магических обрядах, табуациях, гаданиях то, что они все без исключения основаны на приоритете созерцания изнутри над примитивной восприимчивостью. Здесь предметы механически двигающегося мира оказались вплетены в живую, деймоническую реальность образов. Она непосредственно оформлялась во всех образах древнего человека, -кристаллизовывалась в храмах, в идолах, в погребальных плитах, расцветала в ранней поэзии, подобно бутонам после дождя, воплощалась в символах, давала непостижимую уверенность путем посвящения в тайну. Если было человечество, для которого было вполне обычным общаться с окружающим его миром через плодотворное воззрение, то оно должно было искать в промежуточном состоянии трезвости возможность изложить свое видение в особых знаках, подобно тому, как рациональный человек сохраняет свое знание о вещах, прибегая к помощи понятийного языка. И эти знаки являются символами. Они являются глифами экстатически обретенных образов, то есть истинными иероглифами, так как глиф является словом определенного употребления, связывающего предметы с понятиями. Если термины и понятия используются для передачи суждения, то язык символов предназначен для возрождения созерцания. Если понятие является отправной точкой для научных изысканий, то символ становится источником мифа. Вне всякого сомнения, семиотика созерцательного состояния сознания является важной частью познания в целом, только если уметь читать символы! Для наших целей достаточно выделить из всего множества обрядов и обычаев лишь одну сторону, для постижения которой мы должны углубить наше понимание сути образов.
Во время перехода рассуждений от состояния экстаза и сути экстаза мы акцентировали внимание на выделении отдаленного образа по отношению к близкому восприятию.
Однако нам могут возразить, что отдаленное в частности воспринимается, когда дистанция видится как пространственная закономерность. Мы будем должны ответить, что без видения (пусть и неосознанного) не случается никакого восприятия, ни пространственно близкого, ни пространственно далекого. В этом есть свой особый «тон», который звучит, как голос пробуждающейся души. И именно он тихо шепчет душе об изменении положения. Это как заметить жука на руке, но при этом видеть синее небо. Обстоятельства более подходят для «мечтателя» или «утонувшего». Готовый к различению наблюдатель рассматривает даже отдаленное, как если бы оно было близким, и при этом жертвует восприятием последовательности локаций, которую он последовательно и взыскательно пропускает. Тогда взгляд на самый близкий объект, тонущий в созерцании, привязывается к образу предмета. А это означает, по крайней мере, форму, которая закрыта не через рубежи, но повсеместно окружающие соседние образы. И не только вид рассмотрения определяет расстояние до предмета, является он близким или дальним. И никто не признает, что близко — это вещественно, а дальнее — это образное. Это дает возможность возражать с правым видом: как бы то ни было, но мы оказались в неразрывном противоречии с примитивным сознанием, которое, по нашему мнению, в первую очередь было отторгнуто созерцанием. Даже сидерические клеточки созерцания изначального смысла (не говоря уже о пространственно близких предметах) хотя и облачены в отдаленность, но мы знаем или должны были знать об их фактическом характере, но ни в коем случае не те, кто переживает их в проявлении. Можно сказать, что именно в этом заключается отличительная черта древних времен, когда можно было приблизиться к звездным просторам. Шулер утверждал: «Греческая космогония знала Эроса как Творца мира, но, несмотря на свою космическую природу, он оставался Эросом Близким. Хотя он имеет более глубокий смысл, чем могло бы рассказать сегодняшнее небо, когда оно питало звезды соком Земли. Но наряду с этим указывается на понимание близости, которое требует эллинского глазомера чувственности, возникающей между небесным и земным ландшафтами. Однако их элементарная символика приобретает привлекательность конструктивным формообразованием с сужением кругозора души. Хотя это ставило бы под сомнение в первую очередь возможность уникальной красоты человеческого искусства, однако ускоряло бы направление культового в сферу логического мышления. Возможно, нет более убедительного свидетельства зависимости суждения от переживательного воззрения, чем открытие Коперником движения земли! В самом начале греки признавали гелиоцентрическую идею (Аристарх, Филос). Но для античности это был «невероятный подход», а потому все, кроме птолемеевской системы, умерло. А потому античность не знала головокружительного пафоса, который дал бы ей голос. Казалось бы, самая простая астрономическая формула оказалась наполнена смыслом самой возмутительной революции, заложившей образ пространства в душу человека!