Я еще почитал «Робинзона Крузо» – в конце концов, именно в туалете зародилась моя любовь к этой книге. В детстве я страдал от ежегодных приступов кишечного гриппа, выбивавшего меня из жизни недели на две, а то и три. И пока из меня, ослабевшего от бананово-рисовой диеты, лилась вода, я снова и снова читал об одиночестве Крузо. Такова уж человеческая натура: мы никогда не видим своего положения в истинном свете, пока не изведаем на опыте положения еще худшего, и никогда не ценим тех благ, какими обладаем, покуда не лишимся их[3]. Это был тот самый томик, который я читал в детстве, – пожелтевший и рваный, с пятнами от кофе, оставленными моим прадедом, укравшим его из дома нацистского штурмбаннфюрера, где его заставляли драить полы.
Даже сквозь ваниль я уловил неприятный запах раздраженной нерегулярной едой, стрессом, диетой из переработанной пищи и замороженных овощей и хлорированной водой пищеварительной системы. Изучил растрепанный кустик волос, расползавшийся к моим тощим бедрам. Когда-то там были мускулы, рельеф, высеченный годами бега и кручения педалей, теперь сменившийся бледным жирком, с которым не справлялись мои вялые упражнения на беговой дорожке. Я вытерся влажными одноразовыми полотенцами, натянул штаны и почистил унитаз.
Потом я вырядился в белую рубашку и черный галстук, те самые, что были на мне в последний романтический ужин на Земле. Сменил пятидневные боксеры на новые. Будучи землянином, я никогда не ходил на свидания, не сменив белье. Я бросил трусы в компостный желоб, еще одно последнее слово техники в космических полетах, где совместные усилия бактерий и мелкого органического мусора ничего от них не оставят. Так мне не придется тратить драгоценное место для хранения или вышвыривать грязные труселя в космос.
Я оглядел свое отражение в зеркале. Рубашка висела на тощих плечах, словно пончо. Галстук в некотором роде спасал положение, но ничто не могло придать здоровый вид моим рукам-палочкам и ввалившейся груди. Худоба фигуры соответствовала боли в костях. Круги под глазами кричали о ночных кошмарах и ускользающих образах длинных паучьих ног, крадущихся по темным коридорам, – я берег эту тайну от доктора Куржака и его жадных поисков безумия, не включая в отчеты. Если верить ЦУПу, у меня все в порядке. Хорошее сердцебиение, великолепные результаты психологических тестов, несмотря на разговоры с самим собой перед сном. ЦУПу виднее.
Я вплыл в Коридор 4, свою импровизированную гостиную, и пристегнулся к креслу перед источником развлечений и связи с миром – Панелью. Ее большой гладкий экран безукоризненно откликался на прикосновение, интернет-соединение обеспечивал спутник компании «СуперКолл» (крупнейшего провайдера беспроводной связи и спонсора миссии). Панель могла похвастаться коллекцией из десяти тысяч фильмов, от «Мальтийского сокола» до «Дрожи земли 3». Доступ к социальным сетям был ограничен – все коммуникации с внешним миром должны идти через ЦУП, затем через пиар-отдел, потом через аппарат президента и снова пиар-отдел, – но весь остальной интернет находился в моем полном распоряжении, со всей его поразительной способностью занять любой мозг на любую тему в любом месте, куда он смог протянуть свои вездесущие пальцы.
Я не мог не задаться вопросом: если бы мы раздали каждому голодающему и измотанному тяжелым трудом по самому простому ноутбуку и укутали земной шар теплым одеялком безлимитного Wi-Fi, разве не стали бы голод и труд куда приятнее? В самые тяжкие часы на «Яне Гусе 1», когда глаза уже болели от чтения и я чувствовал, как кто-то крадется у меня за спиной, стоило лишь отвернуться, я смотрел десятки видео с ленивцем Норманом – вальяжным, вечно улыбающимся существом, чей хозяин догадался нарядить его в джинсы-клеш и ковбойскую шляпу. Я улыбался выходкам Нормана и шепотом говорил с ним. Норман.
Над Гостиной гордо сияла синим огоньком разума одна из последних работающих камер наблюдения, подглядывая за моей жизнью.
Тридцать минут до сеанса связи. Я поиграл в пасьянс, провел рукой по щекам, проверяя, не оставил ли кустик щетины. Представил, как Ленка одевается для меня, натягивает на ноги гладкие колготки цвета кофе со сливками и останавливается чуть ниже ямочек в форме полумесяца на пояснице. Я попробовал разные приветствия.
«Привет, любовь моя».
Или «Привет, божья коровка»?
Или просто «Привет, Ленка»?
Я произносил их с разными интонациями – выше, ниже, полушепотом, мрачно, нежно, своим утренним голосом, голосом Дарта Вейдера, детским голоском. Все не то. Что я скажу дальше?