Дрогнет усталая рука, и ее дрожь, передавшись ручке управления, швырнет самолет в сторону — взрыв!
Перегрузки, пережитое притупят реакцию — взрыв!
Стрессовая ситуация и бешеная скорость вызовут шок — взрыв!
Взрыв!.. Взрыв!.. Взрыв!.. — тысячи смертей тянули черные костлявые руки за одной жизнью. И только два Сергеева, всего два Сергеева, одновременно выйдя из тени, сражались с опасностью. Два Сергеева — и в отдельности, и вместе — не имели в этой откровенно безнадежной ситуации права на ошибку.
Только право на жизнь.
И военный летчик Александр Сергеев старался это право использовать полностью. Плавно сбросив газ, он позволил основным шасси коснуться бетонки — так, чтобы колеса держали не весь вес машины, а лишь часть его. Отключив автоматику, чуть-чуть нажал на тормозной рычаг. И хотя сцепление колес с полосой было ничтожным, самолет, казалось, натолкнулся на невидимую стену: летчика швырнуло на приборную доску, привязные ремни врезались в тело. Стиснув зубы, он еще раз коснулся — будто погладил — тормоза. Истязание повторилось. За машиной потянулся шлейф дыма — начала гореть резина. Но это были пустяки, сущие пустяки в сравнении с тем, что предстояло сделать, — предстояло на бешеной скорости развернуть машину к капонирам. Сергеев нажал на правую педаль. Самолет накренило, крыло едва не чиркнуло о бетонку, стертые краски земли кроваво-рыжим фоном надвинулись на глаза. Тысячи смертей ожили, заволновались.
— Я чему тебя учил?! — заскрежетал в наушниках голос Громова. — Микрончики педалями бери! Микрончики! Да не ногами работай — нервами!
Этот голос вошел в него, отрезвил. Приблизившаяся опасность подхлестнула. Он молниеносно сработал ручкой и педалями. Движение было ничтожным, незаметным, не измерялось ни в сантиметрах, ни в миллиметрах. Но самолет, слегка завалившись на правый бок, начал сходить с полосы, поворачивая острое жало фюзеляжа в сторону капониров. Порыжелая трава однотонным ковром понеслась навстречу. Перекрестье прицела, как стрелка компаса, уперлось в крохотную черную точку — чрево Санькиного укрытия — и затряслось в лихорадке. Тряска била по лицу, по зубам, по каждой клеточке; руки занемели, спина одеревенела и перестала ощущать боль. Черное чрево надвинулось как бездна, увеличилось в размерах, и, когда до него оставалось метров семьдесят, непослушные пальцы до хруста стиснули тормозной рычаг. Раздирающий душу скрежет слился с воем урагана. Зияющая пасть капонира заслонила небо, весь мир; левая рука отбросила назад сектор газа, вырубила тумблеры энергосистемы. Истребитель-бомбардировщик, словно мощный плуг, прокладывая в земле широкую борозду, по инерции прополз оставшееся расстояние и, кренясь, втиснулся в капонир. Три человека в синих комбинезонах метнулись под фюзеляж и плоскости, бросили тормозные колодки, отпрыгнули в сторону. Все стихло.
Но лишь на секунду.
Рывком распахнув фонарь, Саня услышал, как трясется, стучит под порывами ветра стальная дверь капонира. И опять все стихло.
Кто-то сопящий и неуклюжий, тяжело придавив его, расстегнул привязные ремни, сильные руки помогли выбраться из кабины. Он шагнул вперед — подальше от машины. Бетонный пол задрожал и качнулся, как палуба суденышка, попавшего в шторм. Потом закачались лампочки освещения, фигуры механиков, приблизившиеся лица Командира и генерала.
— Товарищ генерал! — Саня встал по стойке «смирно», но его завалило, повело в сторону. — Старший лейтенант Сергеев в паре с майором Громовым задание выполнил!
И, потеряв равновесие, ухватился за чье-то плечо. Перед глазами взвилась, заиграла зайчиками красная рябь.
— Майор Громов и старший лейтенант Сергеев! — металлом зазвенел голос генерала, и Саня увидел, что держится за плечо вечного комэска. — От имени и по поручению Главкома ВВС за выполнение особого задания, проявленные при этом высокое профессиональное мастерство, мужество и героизм объявляю вам благодарность! Решением командования вы представлены к правительственным наградам!
Рябь прошла, тело пружинисто подтянулось, руки припали к бокам.
— Служим Советскому Союзу!
— Вольно!
И, приблизившись, уже по-отечески стиснул офицеров в крепких объятиях.
— Передаю личную благодарность и наилучшие пожелания Председателя Государственной комиссии. Просил вас обнять! Молодцы, орлы!
Командир бесстрастно взглянул на часы.
— Если торжественная часть окончена — на отдых!
Громов подставил плечо.
— Сколько я катился? — спросил Саня.
— Девятнадцать секунд.
Старлею доблестных ВВС показалось — целую вечность.
Глава 10
Решительные перемены
— Саня, все самолеты летают в такую погоду?
— Не-ет…
— Только твой?
— Угу.
— Я завтра уезжаю.
— У… Что? Почему?
Саня дремал в кресле, а Наташка, устроившись рядом, кормила его, как маленького, с ложечки маминым вареньем. Перегрузки, боль в теле, смертельный трюк на полосе — все понемногу отодвигалось, таяло в прошлом, будто лед по весне; старлею доблестных ВВС было тепло, уютно. С тихим блаженством он лопал с ложечки варенье, с удовольствием мычал и угугукал, чувствуя, как возвращается жизнь, наполняя сердце нежными, радостными, солнечными перезвонами. Но тут дремота сразу испарилась.
— Как? — задохнулся он, вскакивая с кресла. — Почему ты уезжаешь?
— Ну вот, Саня, — вздохнула Наташка, отводя глаза в сторону. — Ты такой неосторожный — банку варенья опрокинул мне на платье.
— Нат, что случилось?! Ты ведь собиралась ехать через неделю!
Верная Пятница вела себя странно. Носик покраснел, губки сложились бантиком, она опустила голову — низко, низко — и длинные распущенные волосы закрыли залившееся краской лицо.
— Понимаешь, Саня, — не весело, как обычно, а сбивчиво и торопливо заговорила Наташка. — У нас сейчас в лаборатории много работы… Скоро в Солнечную систему войдет одна хвостатая комета… И мне надо.
Она не умела врать.
— И потом… Сейчас самое удобное время для наблюдения переменных звезд…
Наташка первый год работала после университета в известной всему миру обсерватории, но врать она никогда не умела.
— Нат, расскажи все честно.
— Мне… платье надо отмыть, — и, словно боясь, что ее остановят, торопливо побежала в ванную.
Саня терялся в догадках. За семнадцать лет дружбы Наташка ни разу не подвела его, не обманула, не схитрила. Точно трудолюбивый каменщик, ежедневно доказывая свою преданность и верность, она старательно и совестливо закладывала фундамент их будущих отношений. Ни словом, ни делом, ни мыслью не запятнала их дружбы. Он знал все ее секреты и тайны, радости и огорчения. Лишь два отчаянных поступка, всего два невероятно отчаянных поступка, Пятница почему-то скрыла от него — то ли не хотела подставлять под удар, то ли постеснялась сразу признаться. Но какой виноватой и печальной она чувствовала себя после этих проделок — смешно вспомнить. Как после тяжкого прегрешения.
Первый раз это случилось в деревне — они тогда отдыхали вчетвером у Санькиной бабушки: Саня с мамой и Наташка со своей бабушкой. Кажется, стояло жаркое лето. Все дни ребята проводили на речке, а вечерами собирались на выгоне, пекли в костре картошку и рассказывали разные страшные истории — мороз по коже продирал. Один Витька Пыша ничего страшного выдумать не мог. Кряхтел, сопел, пыхтел и — не мог.
— Все ваши историйки — брехня! — потрясая кулаками-гирями, захлебнулся однажды Пыша. — Сказочки для малолетних. А я вам всамделишный страх покажу. Вот выгоню завтра утром Жучку, щенят — в мешок и… на речку. И утоплю. На самом купаличном месте. Будете знать!
Наташка побледнела и придвинулась к Сане. Саня вскочил.
— Фашист ты, Пыша!
— Я-я? Ну-кась, шпана, повтори, чего сказал!
— Ты фашист, раз хочешь утопить щенков!
— Щас я тебе покажу фашиста!
И Пыша бросился в драку. Он был выше Сани на целую голову, раза в три тяжелее, а кулаки и вправду казались гирями. От кровянки спасло то, что в самый трудный момент Наташка огрела Пышу по спине хворостиной. Пока он разворачивался, ребята разбежались. Но утром — все до одного, как по команде, собрались у речки. Пыша появился только в полдень. Пришибленным мешком вырос на пригорке: красный, злой, потный, с огромной палкой.