Начиналось доброе весеннее утро 12 апреля 1961 года. Клавдия Акимовна обычно хозяйничала в этом домике. Теперь она на некоторое время сдала его нам и знала, кто в нем расположился.
— Сынок-то мой тоже был летчиком… Как и Юрочка, — говорила женщина. — Похож даже на него… тоже лобастенький, курносый. Погиб мой сынок на войне. Только не говорите об этом Юре. Не тревожьте его. Он ведь вон на какое дело идет. Всякая тревога для него теперь — сущий яд.
«Не тревожьте Юру» — спасибо за теплую участь и заботу, хорошая, благородная русская женщина-мать. Вы так искренне заботитесь о незнакомом вам парне, — только вчера вечером впервые его и видели, а сегодня уже печетесь, как о сыне. Он вам и впрямь сын. Как, впрочем, и для всех нас, его старших товарищей, испытавших войну, а с ней и горечь утрат. На место старшего брата или сына вперед выходил младший. За героем войны — шел герой наших дней. Никогда не иссякнет эта преемственность. Меняются лишь рубежи.
Я поблагодарил Клавдию Акимовну и пообещал ей, что мы постараемся не заронить в душу Юрия никаких тревог.
Разбудив Юрия и Германа ровно в семь часов, я передал им весенний букет, который тут же поставили в вазу, Гагарин искренне радовался и благодарил добрую женщину:
— Какие замечательные цветы! Спасибо вам за такое внимание. Нам очень дорого оно, и особенно дорого сегодня.
Когда мы покидали гостеприимный домик, Юрий снова остановился у столика, он кивнул цветам, как близким знакомым. Потом, после полета, было много цветов, но эти — эти были первые цветы в его космической эпопее.
Все утро меня подмывало поговорить с Юрием о чем-то очень важном… Человек отправляется на такое ответственное и большое дело, Как же при этом можно не сказать ему чего-то особенно теплого, хорошего… Или, может быть, я обязан дать ему какой-то важный совет? И уже, казалось, подходящие слова приходили на ум, навертывались на язык. Но всякий раз я вспоминал наказ пожилой женщины: «Не тревожьте Юру», — и они, эти «подходящие» слова, разлетались непроизнесенными. Вдруг сказанное заронит тень волнения?.. Вместо советов, напутствий я только, как и другие, шутил, рассказывал веселые историйки и небылицы. Юрий смеялся, тоже что-то рассказывал. Приходил Главный конструктор. Я видел: он тоже хочет что-то сказать, но сдерживается и вместо этого шутит, смеется.
За столом, во время завтрака, мы выдавливали из туб космическую пищу и делали вид, что она удивительно вкусная. Даже Герман, который любому блюду предпочитает натуральное мясо, делал попытку хвалить еду. Юрий особенно превозносил космический провиант:
— Давно не ел такой «вкусноты». Чудо, а не паштет. Домой бы захватить десяточек таких туб. Валя обрадуется. Все уже готово и не надо возиться, стряпать.
В те дни он искренне восхищался буквально всем, что видел — и восходом солнца, и утренней свежестью, и полигонными порядками, и спортивным костюмом, и своим космическим одеянием, и шутками товарищей, и музыкой… У него было чудесное настроение. Весь он как бы излучал добрый свет.
Несколько слов о музыке. Мы взяли с собой магнитофон. На ленту предусмотрительно были записаны приятные, нежные и бодрящие мелодии. Как это оказалось кстати! В нашем домике музыка струилась целыми часами, и она создавала хорошее настроение. Кто-то из ученых заметил: «У вас и мелодии на службе…»
Все дни, проведенные на космодроме, были очень напряженными. Весь день всей группой космонавтов велась серьезная работа. Отдыхали только поздними вечерами да ночью. Я все время, стараясь не спешить, поторапливал ребят: график времени был жестким. Счет велся буквально по минутам.
Я изредка спрашивал Юрия:
— Не устал?
— Я-то что, — отвечал он. — Лишь бы нужные нам специалисты не уставали, с нами занимаясь… Для нас это не нагрузка после всех ранее проведенных занятий и тренировок…
Я же видел: немного устают ребята, но все держатся хорошо и марку терять не хотят. Хорошо и то, что искренне заботятся о Юрии и Германе. Они же оба старались, я бы сказал, как одержимые. После напряженной работы на лбу у Юрия выступали капельки пота, а на лице появлялась замечательная улыбка.
В дни перед стартом Юрий особенно внимательно и чутко относился к товарищам-космонавтам и ко всем нам, окружавшим его. И в голосе у него была какая-то особенная ласковость. Он всех одаривал своей чудесной улыбкой. И для всех находил теплое слово. При встрече с Гагариным светлело лицо даже сурового начальника одной из служб космодрома. Он признался нам: