– Вы запомните, вы теперь другие. Авиация была для вас только первой ступенью. Вторая ступень – космонавтика, и ой каких сил потребует от каждого, прежде чем кто-то будет допущен к старту!
Алеша Горелов прекрасно уяснил смысл этих слов. Его друзья по отряду ушли далеко вперед, и часто во время их бесед он никак не мог себя проявить, а только слушал и слушал, потому что многое из того, о чем они говорили, было для него еще недосягаемым. Разве мог он поддерживать беседу с Володей Костровым, когда речь шла об анализе бесконечно малых величин, теории вероятности или интегральном исчислении? Мог ли тягаться с Андреем Субботиным, если речь заходила о вселенной, характеристике небесных тел и галактик? Игорь Дремов был не только отличным биллиардистом и незаменимым нападающим в гарнизонной хоккейной команде. Он выступал с блестящими философскими докладами, мог часами говорить о древнегреческих мыслителях, о римском праве, материалистах восемнадцатого века, о ленинских философских работах. Сергей Ножиков был не только их партийным вожаком, но и отличным инженером. Вместе с Володей Костровым он часто выезжал на завод, где создавались новые космические корабли, вместе с конструкторами участвовал в сложных усовершенствованиях.
Алеша гордился, что попал в семью этих умных, дружных людей, по настоящему чувствовал, как много ему еще недостает. И он был рад видеть, с какой трогательной заботливостью все ему помогают учиться и никто при этом не подчеркивает свое превосходство. Его приняли здесь как равного…
Он всегда спал крепко, как и всякий человек, сменивший много разных жилищ в своей жизни и привыкший быстро засыпать на любой постели. Снился Алексею то родной Верхневолжск и старая добрая мать, то ровное знойное поле соболевского аэродрома и бронзовое от загара лицо комдива Ефимкова, то сосредоточенный Володя Костров, с которым он никак не может решить математическую задачу. Сны были разными, сменялись быстро и неожиданно, вплоть до той минуты, когда жесткий звонок будильника обрывал их. Открыв глаза, Алексей мгновенно возвращался к действительности. В сурдокамере было тепло, на пультовой уже включили свет, и он видел четкие часовые стрелки, показывающие семь утра. Алеша включил микрофон, чуть хрипловатым со сна голосом передал:
– Сегодня десятое апреля. Семь часов две минуты. Температура в камере плюс восемнадцать, пульс шестьдесят два. Приступил к выполнению распорядка. Летчик-космонавт старший лейтенант Горелов.
Он зевнул и стал умываться. Струйки холодной воды лениво бились в металлическую раковину. Отфыркиваясь, тер полотенцем лицо. И не знал, конечно, какое оживление царит сейчас за звуконепроницаемыми стенами сурдокамеры. Голос Василия Николаевича Рябцева настиг его в ту минуту, когда Алексей просовывал курчавую голову в воротник синего свитера.
– Внимание, внимание! Как вы меня слышите, Алексей Павлович?
Голоса «оттуда», из внешнего мира, очень редко проникали в камеру, и Горелов удивился, что сам начальник лаборатории затеял с ним разговор в такую рань. Откликнулся:
– Хорошо слышу.
– Вот и чудесно, – весело продолжал Рябцев, – через двадцать минут мы вас выпустим.
– Меня? – спокойно переспросил Алексей. – Так скоро?
– Ничего не поделаешь. Опыт завершается. Каждого космонавта, выходящего из сурдокамеры, мы встречаем музыкой. Что вам включить? Чайковского, Шопена, Моцарта? Может, легкой музыкой встретить?
– Нет, – засмеялся Горелов, – арию князя Игоря «О дайте, дайте мне свободу!»
– Обоснованно просите, – согласился Рябцев, и тесная сурдокамера, такая непривычная к лишним звукам, наполнилась голосом певца, восклицавшего под аккомпанемент оркестра «О дайте, дайте мне свободу!»
Алексей слушал улыбаясь, ладонями подперев голову. А за двойной дверью сурдокамеры все нарастало и нарастало оживление. Дежурная лаборантка Сонечка, поправив высокую пышную прическу, крутила регуляторы, устанавливая на экранах телевизоров самую четкую видимость. За ее спиной колыхались тени, гудели веселые голоса врачей и космонавтов, пришедших встречать Горелова. На стене красовался боевой листок. Марина Бережкова и Женя Светлова читали вслух короткую заметку:
– «Дорогой Алеша! Вот и заканчивается сегодня твое нелегкое испытание. Утром ты выйдешь к нам после десятидневного одиночества. Ты провел в сурдокамере тот срок, которого с лихвой хватило бы, чтобы пропутешествовать в космическом корабле к нашей соседе Луне и вернуться обратно. Мы убедились за эти дни, что ты спокойный, волевой человек и в достатке обладаешь теми качествами, которые так нужны человеку твоей профессии».
За спиной у Сонечки подполковник медслужбы Рябцев кому-то пространно объяснял:
– Обратите внимание на рисунки, наклеенные Гореловым на шкаф с провизией, и на шутливые подписи к ним. Алексей Павлович, вероятно, и сам не предполагает, какой он жизнерадостный парень. Только одиночество смогло это выяснить.
– А я с вами в этом не согласна, – вдруг запротестовала Марина Бережкова. – Мы давно знаем, что он общительный и жизнерадостный.
Она неожиданно вспыхнула, и все на нее посмотрели. Рябцев недоуменно приподнял покатые плечи, но не возразил ей.
– Однако мы увлеклись, – сказал Рябцев. – Пора выпускать нашего узника.
Горелов вскочил с кресла, едва лишь загрохотали тяжелые двери. Он ожидал увидеть только Рябцева и лаборантку Сонечку и удивленно попятился, когда в суровую его обитель ворвалось около десяти человек. Первым облобызал его Андрей Субботин.
– Алешка! Поздравляю тебя с выходом из одиночки. Какие великие идеи родились в твоей курчавой голове за это время? Гляди, а бородища-то какая выросла! Может, мне еще раз сюда попроситься суток на двадцать? Вдруг волосы отрастут, а?
– Ну что! Рад свободе, князь Игорь? – улыбался более сдержанный Костров.
Широколицый Ножиков тянул издали руку:
– А я от имени и по поручению…
– Партийного бюро, что ли? – засмеялся Горелов.
Женя кокетливо заметила:
– А ему очень идет борода. Ты как находишь, Марина? Не Алеша Горелов, а этакий Дон Диего рыцарских времен.
Но Бережкова никак не откликнулась на шутку подруги. Подошла к Горелову, протянула сразу обе руки.
– Здравствуйте, Алеша, – сказала она просто, и только один Горелов заметил, как стыдливо опустились ее ресницы.
Тем временем Рябцев деловито гудел:
– Обратите внимание, товарищи. Вот зимний пейзаж. Знаете, при каких обстоятельствах Алексей Павлович его рисовал? Усложняя испытание, мы ему на некоторое время создали довольно суровый температурный режим. Ему было душновато, и, чтобы легче переносить жару, Горелов ушел, что называется, в зиму.
– А это, интересно, при каких обстоятельствах создано? – громко спросил Андрей Субботин, показывая на портрет Марины Бережковой. – Василий Николаевич! С точки зрения врача-психолога не объясните ли?
Рябцев, стиснутый со всех сторон, молча всматривался в портрет. Краски высохли и стали ярче. Смуглое лицо Марины было хорошо освещено. Добрые глаза, согретые застенчивой усмешкой, как живые смотрели на подошедших, словно хотели спросить, зачем те нарушили ее уединение с художником.
– Да это же превосходно! – проговорил Володя Костров.
Рябцев, откидывая голову то влево, то вправо, любовался портретом, как завзятый ценитель.
– Алексей Павлович… Не нахожу слов.
– Я, разумеется, не умаляю этого шедевра, – бубнил Субботин, – по почему автор избрал объектом Марину? Ребята, к этому вопросу надо вернуться.
Ножиков хмыкнул:
– Андрюха, про таких, как ты, Козьма Прутков в свое время говорил: «Если у тебя есть фонтан, заткни его. Дай отдохнуть и фонтану».
– Ребята, а почему не высказывается сама героиня? – упорствовал Субботин, которого не так-то легко было смутить. – Мариночка, оцени исполнительское мастерство. Где ты, Марина?
Космонавты, столпившиеся в сурдокамере, напрасно ждали от Бережковой слова. Никто из них не заметил, как она вышла.
Апрель. Он был необыкновенно теплым и щедрым в этом году. После душной сурдокамеры, притупившей на какое-то время восприятие красок и звуков окружающего мира, Алеша Горелов буквально задохнулся от пьянящего голубого воздуха и парного запаха просохшей земли. Он уходил в сурдокамеру, когда еще потрескивал мороз и на аллеях городка лежала ледяная корка, а с зеленых разлапистых елей сыпалась пороша. А сейчас таким помолодевшим выглядело кругом все: и серые здания, и первые листочки на месте недавних почек, и серый асфальт под ногами, уже чуть согретый солнцем.