– Вот так, – послышался снова голос конструктора. – Теперь можно и начинать. Через две минуты даю первый режим. Положение корпуса и головы не менять. Движения будете производить по моей команде.
– Есть, – откликнулся космонавт.
Бежали секунды, а он не ощущал никаких изменений. Белый металл шарообразной термобарокамеры окружал его во всех сторон. Спокойно подрагивали на приборах стрелки. Легкий звон улавливался в окружающем пространстве. Бас конструктора возник в ушах:
– Режим номер один, Алексей Павлович… сорок секунд… тридцать… десять…
Легкий звон стал нарастать и крепнуть, вся камера заполнилась им. И вдруг яркие имитационные вспышки, совсем такие, какие возникают при автогенной сварке, резанули по глазам, сначала больно, потом все слабее и слабее, будто накал их постепенно спадал. Стало жарко, и шарообразная кабина неестественно осветилась. «Так будет, когда я выйду в космос из корабля, – догадался Горелов. – Так будет, когда человек один на один останется с черным бездонным космосом». Прошла минута, другая, он постепенно привык и к жаре, и к бушевавшему вокруг яркому свету, они перестали его раздражать. Горелов спокойно выполнял движения, подсказанные с пульта управления, отвечал на вводные, передавал показания приборов, расположенных на специальной доске перед его глазами. Прошло запланированное время, и голос Станислава Леонидовича, но уже на такой торжественный, как перед началом испытания, сообщил:
– Начинаем режим номер два…
Вспышки исчезли, и неестественный свет в термобарокамере померк. Снова ее стены и вмонтированные в гнезда приборы обрели устойчивость и не подрагивали перед глазами. Жара резко спала, и Алеша обрадованно вздохнул. Конструктор задал несколько стереотипных вопросов: «Какое сегодня число?», «Жмет или не жмет скафандр?», «Сколько минут прошло на первом режиме?». Потом стало тихо. В камеру проник желтый холодный свет, совсем такой, какой излучает Луна. Он не резал глаз; скорее, был даже приятен тем, что казался ровным. Но вот Горелов явственно почувствовал, что ему становится в скафандре все жарче и жарче. Резким голосом конструктор запросил:
– Повторите условие режима номер два!
Сделав глотательное движение, Алеша четко ответил:
– Устойчивая температура плюс сто двадцать градусов при отсутствии кислорода.
– Правильно, – одобрил Станислав Леонидович.
«Сто двадцать градусов жары, – проносилось в голове Алексея, – это температура дня на Луне. А день там длится пятнадцать суток. И скафандр все это держит. Вот это одежка!»
Он больше не ощущал нарастания жары. Казалось, она остановилась, дышалось без больших усилий. Так можно было держаться и сутки, и больше, если привыкнуть к температурному режиму. В этом Алеша теперь не сомневался и совсем не удивился, когда услышал восклицания с пульта управления:
– Смотрите, как выдерживает! Пульс и дыхание вошли в норму.
– Потише, товарищи, – прогудел бас конструктора, – не отвлекайте космонавта.
Еще прошла минута, и Станислав Леонидович изменившимся голосом, будто ему самому в совершенно нормальных условиях недоставало кислорода, врастяжку скомандовал:
– Режим номер три… последний.
Желтый устойчивый свет дрогнул на мгновение и снова покрыл стены испытательной камеры ровным слоем. Горелов ощутил толчок, его плотно прижало к спинке кресла. Потом тяжесть прошла, он свободно, по команде конструктора, поднимал то руку, то ногу, отвечал на его вопросы. Все же это утомляло его, и он очень обрадовался, когда вопросы прекратились. Наступила тишина. Неприятная и липкая, она обволакивала сознание. Какое-то новое ощущение непривычно коснулось Алеши. Дыхание! Он ясно почувствовал, с каким трудом давался каждый новый глоток воздуха. Для этого приходилось напрягаться, высоко поднимать отяжелевшую под скафандром грудь. Каждый вздох вызывал в легких покалывание. На контрольном приборе стрелка уперлась в цифру сто пятьдесят. Минус сто пятьдесят градусов нагнали в испытательную камеру специальные насосы. При этой фантастической температуре окаменевало все живое. Только невозмутимая Луна выдерживала ее в длинную свою ночь. «Что за чертовщина?! – озадаченно спросил себя Алексей. – Минус сто пятьдесят, а мне кажется, что становится очень жарко. Неужели так влияет на организм космический холод? Но я выдержу. Я обязательно должен выдержать, иначе испытание сорвется». Мелкие капли пота проступили у него на лбу, губы, наоборот, пересохли, как во время жары. Тело каменело, клонило в сон. Он старался угадать, сколько еще минут осталось до конца испытания. «Не может быть, чтобы много. Значит, надо собрать всего себя в единый упругий комок и молчать, ни одним мускулом не проговориться, что тебе трудно. А самописцы? Они все фиксируют. Ну и что же? Разве есть пределы, способные остановить мужество? Скоро они иссякнут, эти последние минуты испытания, и я останусь победителем. Только почему слабеет свет?»
Из пультовой донесся обеспокоенный голос конструктора:
– Если чувствуете себя плохо, немедленно доложите.
– Докладываю, – нетвердо начал было Алеша, – чувствую себя хоро… – Стены поплыли куда-то в сторону, лунный свет исчез, и тяжелая, сковывающая лицо и тело плита навалилась на него. Больше он не смог ни слова прибавить и уже не слышал, как на пультовой конструктор изменившимся голосом рявкнул:
– Испытание прекратить!
Он очнулся от легкого шороха – это с головы снимали гермошлем. Прежней слабости как не бывало. Стены камеры были на своем месте, но теперь их не заливал таинственный желтый свет. Они были ажурно белыми, как обычно. Стрелки на приборах не подрагивали. Близко от себя Горелов увидел встревоженное лицо подполковника Лаврентьева. Врач держал его за руку.
– Я что? – сбивчиво спросил Алеша.
– Обморок продолжался минуту и двадцать три секунды. Сейчас пульс нормальный… Самостоятельно прошагать сможете?
– Конечно, смогу, – холодея от неясной тревоги, сказал Алексей.
Техники освободили Горелова от скафандра. Лаврентьев повел его в медицинский кабинет мимо пультовой. В дверях Алеша увидел сумрачного Станислава Леонидовича. Тонкие пальцы конструктора безжалостно стискивали потухшую папиросу.
– Не выдержали, Алексей Павлович… – горько вздохнул он. – А как я надеялся!
– Значит, не получилось? – шепотом спросил Алеша. – Совсем?
– Совсем, Алексей Павлович, – мрачно подтвердил конструктор.
Домой он возвратился глубоким вечером и был рад, что на пути от проходной и до самой квартиры ни с кем, кроме часового, не встретился. Никогда еще не испытывал Горелов такой подавленности. Забыв закрыть на замок дверь, он прошел на кухню, долго пил из-под крана холодную воду, будто она могла успокоить. Потом снял с головы фуражку и с ожесточением забросил ее в смежную комнату на кровать. Тужа же с размаху полетел и китель. Оставшись в тенниске и брюках, Алеша распахнул окно и долго стоял у подоконника.
Над городком космонавтов простиралась тишина. В дальнем лесу одинокий филин попытался соревноваться с соловьем и не смог, умолк. Впервые за прожитые в городке месяцы полупустая квартира тяготила Алешу, и он недобро подумал: «Вот тебе и подсунула фортуна тринадцатый номер! Правильно Мирошников говорил, что здесь ни пера жар-птицы, ни маршальского жезла не уготовано». И ему вдруг вспомнились ссутулившаяся, мрачная фигура капитана Мирошникова и пятеро космонавтов, провожающих его до проходной. «Похоже было на похоронную процессию. А у меня не будет похоронной процессии! – подумал он. – Сам конструктор сказал: испытания не выдержал. Так чего же остается ждать? Какой из меня космонавт, если я не мог в течение каких-то считанных минут перенести режим космического холода. В настоящем полете такой режим надо выдерживать часами!»
Непонятное возбуждение владело Гореловым. Ему все еще мерещился матово-желтый свет термобарокамеры, голос Станислава Леонидовича звучал в ушах: «Не выдержали, Алексей Павлович…» «Ну и пусть! – ожесточенно решил Алеша. – Лучше сам сделаю вывод. Сам разрублю узел!» Он кинулся к письменному столу и на чистом листе бумаги неровными крупными буквами написал: «Рапорт». Перо авторучки быстро покрыло лист мелкими строчками. Но дописать Горелову не пришлось. Им овладело необыкновенная слабость. Алеша шагнул к постели и, бессильно на нее повалившись, тотчас же забылся в тяжелом непрошеном сне.