– Можно взять? – почти шепотом спросил Дробышев. Черная шевелюра Рындина утвердительно заколыхалась.
Майор осторожно приблизил к глазам листки. Четкие строчки управленческой пишущей машинки были резким контрастом со слабыми следами карандаша на страницах истлевшей записной книжки, которую и взять-то в руки было боязно. Сжав губы, майор очень медленно читал текст, и зияющие пропусками корявые, наспех написанные фразы глухой болью царапнули за самое сердце. Будто раздвинулись уютные стены рындинского кабинета, и он увидел выжженную солнцем степную окраину города, исхлестанную струями пулеметного огня, лезущих на траншею с гранатами в руках гитлеровцев, злобно орущих: «Рус, сдавайс!» – и горсточку храбрых людей в родных ему солдатских шинелях с пятиконечными звездочками на выгоревших от солнца пилотках, худых и осунувшихся, объятых единственным порывом: не сдаваться! И он стал читать:
«16 сентября.
Наш взвод ворвался на рассвете в город. Успели захватить тюрьму. Фашисты решили, что мы – это основная сила, и отступили. Живыми в тюрьме застали только пятерых. Дерутся сейчас с нами. Старший из них наш подпольщик Павел Костров по кличке Агроном. Мировой парень. Дерется как лев. Фашисты опомнились и поняли, что мы резко вырвались вперед. Появились их автоматчики. Пришлось отступить. Заняли траншею на окраине и ведем бой. Наши должны перегруппироваться и подойти».
Затертое число, только «бря», оставшееся в первой фразе.
«Нас было тридцать шесть, а теперь восемнадцать. Из пятерых освобожденных подпольщиков остался один Костров. Вчера подбили с ним три танка. Гранаты противотанковые кончаются. Нас окружают со всех сторон. Танков больше не пускают, хотят взять живыми. Огонь – не поднять головы».
Совсем без числа.
«Где же наши основные силы? Значит, наступление захлебнулось. Слышим артиллерию, но пехоты и танков нет. Гитлеровцы берут на измор. Сидим без сухарей и воды. Один только станковый наш напоен. Костров шутит: „Кохаем его, как невесту“. По вечерам фашисты наглеют, в рупор кричат: „Сдавайтесь, обеспечим гуманное обращение!“ Костров отвечает очередью наугад. Ругаю – так нельзя, патронов мало. Ни одного бесприцельного выстрела – вот девиз».
И еще без числа.
«Нас всего семеро, и кажется, нам отсюда не выбраться. Вчера вечером сержант Савиных пополз с флягой за водой и на полпути был убит осколком мины. Жалко старика. Где-то в Сибири у него осталось пятеро детишек. Вижу из окопа его распухшее тело, землистое лицо и оскаленные зубы. Отличный был снайпер. Омню, как весной подо Ржевом он сутки караулил на пасху немецкого полковника, все говорил: „Ты у меня разговеешься“. Тот, основательно нагрузившись спиртным, в одном исподнем вышел до ветру. Савиных не промазал. У него на счету было шестьдесят три. Теперь – сам. Держаться все труднее… вот это… вечером… они идут с гармошками, во весь рост… уже побежали. Не сдадимся… если, мама, узнаешь… деремся и погибаем, как коммунисты. Кострову оторвало… За Родину… нет ничего… прощай!.
Листок дрогнул в пальцах майора. Иван Михайлович бережно положил его на зеленое сукно письменного стола. С минуту они молча смотрели друг на друга. За огромным стеклянным окном кабинета, выходившим на людную улицу, разгорался теплый день. Просинь неба слепила глаза, и витиеватый след реактивного самолета казался на ней нарисованным. Легкий шум троллейбусов доносился снизу. Доброе солнце успело нагреть тесную комнату, а ветер, ворвавшийся в распахнутую форточку, казалось, принес запах степных просторов и легкий, едва уловимый угольной пыли.
– Вот и все, Воробышек, – заключил негромко Рындин. – Видишь, ак повернулись события. К ордену надо Павла Кострова представлять посмертно, а не доносы на него писать. Еще обрати внимание на эту стреляную гильзу. Она была очень тщательно закупорена паклей, поэтому записка, вложенная в нее, довольно неплохо сохранилась. Я ее тебе не отдам, разумеется. Но фотокопии ты получишь. Для космонавта Кострова это бесценный документ.
Дробышев вытащил из проржавевшей гильзы записку, осторожно ее развернул. Наклонные, химическим карандашом выведенные буквы и рыжие следы крови.
«Люди советские! К вам мое слово. Нас семеро, и мы погибнем. Смерть встречаю в бою, и враг не увидит моей спины. Отдаю жизнь за Родину! Воспитайте сына Володю и расскажите ему обо мне. Павел Костров».
И опять они замолчали. Рындин растроганно моргал глазами. Дробышев медленно свернул записку.
– Какое тебе спасибо, Егор! Дорогую правду добыли твои работники.
– Стараемся, – усмехнулся Рындин и виновато прибавил: – Только скоро, видать, на пенсию пора. Чекист, а слеза прошибла. – Он встал и прошелся по кабинету. Повернувшись спиной к другу, смотрел в голубое окно. – Какое солнце, а! Но и на нем есть пятна. Вот и в этой всей истории еще осталось белое пятно. Кто сочинил эту фальшивку? Зачем? У Сизова остался только один родственник, подпись которого пока нам неизвестна. Дядя Сысой. Тоже тысяча девятисотого года рождения. Ровесник отцу твоего Кострова. В тридцать третьем был раскулачен. Из Сибири возвратился уже после войны. В Ольховке поселяться больше не стал. Сейчас работает гардеробщиком на вокзале. Место хлебное.
– Но какое отношение мог он иметь к судьбе Кострова-старшего, если не был в этих местах в годы войны?
– На первый взгляд, никакого, – пожал плечами Рындин.
– И все-таки… – настороженно поднял брови Дробышев.
Рындин обернулся, подошел к нему.
– Что «все-таки»?
– Все-таки я съезжу в Ольховку повидать нашего деда Телегу.
– Вот это правильно.
Из Ольховки Дробышев возвратился утром следующего дня. На рассвете прошел короткий робкий дождичек, какие выпадают иной раз в конце мая в этой степной полосе. Он прибил пыль у подножий терриконов, умыл шахтеров, направляющихся на смену, и оставил капли на алых розах в городском парке. Бледное облачко застенчиво вилось в голубой выси. Оживали троллейбусы и трамваи, а с аэродрома уже взлетел первый пассажирский самолет и взял курс на Москву.
Дробышев провел бессонную ночь. Лишь на обратном пути в тряском «газике» немного подремал, но, разбуженный яркой, как лезвие, полосой восхода, очнулся и не смыкал уже больше глаз. Утро принесло ему бодрость и свежесть. Почему таким ясным было сознание, Дробышев хорошо знал: потому что уже не оставалось загадок. Ровно в шесть он поднял с постели Рындина длинным звонком. Полковник отворил дверь, проворчал:
– А еще раньше разбудить не мог, Иван? Ну, каковы успехи? Деда Телегу видел?
Майор внес в комнату небольшой мешок, бережно опустил на пол. В мешке что-то звякнуло, и любопытный Рындин уверенно прокомментировал:
– Его дары, конечно. – Облачаясь в синюю пижаму, поторопил: – Ну, показывай, чем дед Телега нас угощает.
Дробышев деловито вынул из мешка белый пышный деревенский каравай, жбан с черным густоструйным нердеком, пару рыбцов, огурцы и поллитровую бутылку с синеватой пенящейся жидкостью.
– А это! – развел Рындин руками и отступил назад. – То-ва-рищ Дробышев, стыдитесь. Общаетесь с космосом на «ты», а приняли в дар от какого-то деда бутыль с самогоном, а?
– Положим не от какого-то, – прервал его со смехом Иван Михалыч, – а от партизанского деда Телеги, когда-то нас с тобой спасавшего. Не так ли?