Выбрать главу

– «Воспитайте сына Володю и расскажите ему обо мне. Костров». Что это, Иван Михалыч?

– Фотоснимок с подлинника той записки, которую за несколько минут до своей гибели в окопе написал отец нашего космонавта подпольщик Павел Федорович Костров по кличке Агроном.

– Позволь… ничего не понимаю, – растерялся Мочалов, – а как же та бумага? Из поселкового Совета?

– Та бумага была написана грязными руками кулацкого подонка.

В кабинет генерала торопливыми шагами вошел полковник Нелидов. Он с порога расслышал последнюю фразу и даже поздороваться с майором позабыл.

– Иван Михалыч! – воскликнул он вместо приветствия. – Значит, все разъяснилось?

– Разъяснилось, Павел Иванович, – за майора ответил радостный Мочалов, – только он подробности еще не изложил, наш черноморский курортник.

– А мы их потребуем! – засмеялся Нелидов.

– Подождите, Павел Иванович, – взмолился Дробышев, – если вопрос ставится таким образом, надо и самого Кострова позвать.

Володю нашли где-то в коридорах учебного корпуса. Он готовился заниматься в классе астрономии, но еще не успел разложить книги. Пришел с тяжелым портфелем, набитым учебными пособиями. С Дробышевым поздоровался запросто и, не скрывая любопытства, спросил:

– А я думал, вы, Иван Михалыч, в каком-нибудь солярии блаженствуете… и вдруг здесь.

– Садитесь, Владимир Павлович, – мягко заговорил генерал, – предстоит очень серьезная и, прямо скажу, трудная беседа.

– За последнее время я уже привык к таким предисловиям, – напряженно улыбнулся майор.

Мочалов положил руку ему на плечо, и этот жест подействовал на офицера успокаивающе.

– Тем не менее у космонавта всегда должны быть крепкие нервы, – шутливо заметил он. – Разговор, повторяю, будет очень серьезным. Начнет и закончит его Иван Михалыч.

Костров, недоумевая, опустился в мягкое кресло, поставил себе на колени тяжелый черный портфель и положил на него ладони. Дробышев достал из рабочей папки листок со штампом далекого от Москвы поселкового Совета.

– Сначала вот это…

Быстрые черные глаза Кострова промчались по тексту, но то, что было заключено в корявых строчках, не сразу дошло до сознания. Второй раз он читал уже медленнее, взвешивая и обдумывая каждое слово.

– Но позвольте, – произнес он, тяжело дыша, – здесь на штампе стоит число… почему же мне две недели не давали читать это письмо? – Обеими ладонями он провел по своему сразу осунувшемуся лицу.

– Потому что надо было проверить, Володя, – тихо и просто сказал Дробышев, – а проверка обнаружила вот что… – Иван Михайлович передал Кострову фоторепродукцию предсмертной записки его отца. – Здесь одна правда.

Когда горе наваливается на человека, оно побеждает его не сразу, а так же медленно, как сильный мороз, проникающий через теплую одежду. После того как Дробышев подробно рассказал о своей поездке, о Рындине и деревне Ольховка, а потом проиграл на магнитофоне пленку с голосом Деда Телеги, Володя окончательно поник. Далекие горестные воспоминания задавили тяжелой болью, и заметивший это Нелидов душевно посоветовал:

– Ты только не очень, Володя… дело это давнее. Ты же еще с сорок первого привык к тому, что отца нет в живых.

Костров поднял тоскою сведенные глаза, попробовал улыбнуться, но вышла улыбка жалкой и ненужной. Тогда он попытался прикрыться, как щитом, шуткой:

– Так я же все-таки космонавт.

Но и это не получилось. Люди, видевшие его лицо, все понимали. В минуту не пережить такое. И он, тоже понимая это, сбивчиво сказал:

– Так я пойду. У меня самоподготовка. Да.

Ему надо было сейчас остаться одному. Только одному.

– Иди, Володя, – сказал генерал, редко обращавшийся к подчиненным на «ты».

Когда верь за Костровым закрылась, замполит обернулся к Дробышеву:

– Слушай, Иван Михалыч, ты с ним когда-нибудь водку пил?

– С чего вы это? – даже обиделся Дробышев. – Нет, конечно.

– Детей у него крестил?

– Тоже нет.

– А в гостях хоть раз был?

– Ну собирался, – смущенно сознался майор.

Нелидов торжественно похлопал его по крепкой спине и подмигнул генералу:

– Смотрите, Сергей Степанович. Никаких родственных и даже близких приятельских отношений не нажил с Костровым. А случилась у человека беда – и все бросил, отпуском пожертвовал, забыл и про Кавказское побережье, и про двенадцать градусов воды и выручать помчался. Вот как рождаются новые отношения.

– Ну, вот еще, – грубовато возразил Дробышев, – вы еще беседу с личным составом на эту тему проведите, Павел Иваныч.

– Беседу – не знаю, – вставил генерал, – а вот походатайствовать перед вашим начальством, чтобы эту поездку считать командировкой и восстановить пропавший срок отпуска, это мы сделаем.

Потом они, все трое, подошли к широкому окну. Увидели на пустынной скамейке одиноко сидящего человека, черный портфель на его коленях. Поставив на него локти, человек ладонями подпирал тяжелую голову и глядел себе под ноги так, чтобы ни один случайный прохожий не мог увидеть его глаза.

– Плачет, – сочувственно сказал Мочалов.

* * *

Две недели Алеша Горелов усиленно занимался тренировками. Термокамера сменялась качелями Хилова и крутящимися креслами, спортивные снаряды «бегущей дорожкой» или учебными полетами. Еще один раз свозили его на центрифугу, и опять строгая Зара Мамедовна улыбкой проводила его, как победителя двенадцати Ж.

Вспоминая ночной разговор с генералом Мочаловым, Горелов ликовал. Обещание командира отряда включить его в число дублеров будило энергию и уверенность. Он и по дорожкам городка космонавтов ходил уже не робко и скромно, как это было совсем недавно, когда первому встречному коллеге Алеша безропотно уступал дорогу, а смелой пружинистой походкой убежденного в своих возможностях человека. Значит, если он даже и не полетит в этом году в кабине космического корабля, то все равно увидит своими глазами космодром, стартовую площадку и огромную ракету – она в сиянии белого пламени унесет к звездам кого-то из его друзей. С космодрома он обязательно привезет горсточку сухой жаркой земли, с которой стартовали все его предшественники.

Друзья его в эти дни много и горячо говорили о предстоящем полете, каким он, по их мнению, будет, какие корабли придется изучать, а главное, сколько еще ждать им.

– Вы не унывайте, – рассуждал добрый покладистый Виталий Карпов, – что нам стоит потерять годок-другой, ведь у нас в запасе вечность.

=Да, вечность, – скептически тянул Игорь Дремов. – Вы, ребята, не забывайте, что на нынешних скоростях к звезде Проксима, что прописана на жилплощади созвездия Центавра, лететь ни мало ни много как шестьдесят шесть тысяч лет.

– А зачем нам в этакую даль забираться? – басил Олег Локтев. – Нам бы к старушке Луне хотя бы на свидание попасть… Да на плазменных двигателях, чтобы понадежнее да поскорее.

– У тебя, Олег, даже мысли тяжеловесные, – вставлял Андрей Субботин. – Вот у Жени Светловой и то фантазии больше, даже она выше тебя рвется – о Марсе мечтает. Только Рогов не пустит. Он марсиан боится. Они мужики сурьезные, воинственные, того и гляди, покорят ее сердечко. А вот чего наш Алеша Горелов молчит, понять не могу? Хитер волжский мужичок. Небось в этом году нас всех обойти мечтает.

– Да что вы, ребята, – пунцовел Горелов, – я считаю, что в этом году должен был наш парторг Сережа Ножиков стартовать.

– Это и мы знаем, – хмуро останавливал его Субботин, – да как же он может стартовать? Ты, что ли, ему свои ноги отдашь?

– И отдал бы, если бы мог, – стоял на своем Алеша.

– Нет, нет, – допытывался настойчивый Андрей, – лучше скажи, когда сам полететь бы хотел?

– Когда прикажут, – уклончиво отвечал Горелов и отходил от своих коллег. Ему было неловко оттого, что слово, данное генералу Мочалову, лишает его возможности поведать о той ночной беседе, но тут же он думал: «Вот ахнут, когда услышат, что еду дублером». Он знал, что так думать нехорошо, но гордость пощипывала, просилась наружу, и Алеша ей уступал. Мечтать о ближайшем будущем было приятно. Мысленно он уже задумывался над более практическими вопросами: сколько человек полетит в корабле, понадобятся скафандры или нет, пошлют ли его вторым пилотом или только дублером. Думал, как ахнут в Верхневолжске и в Соболевке, если по всем радиостанциям мира назовут его фамилию, и как будет важно трогать свои усы огромный полковник Ефимков и всем повторять: «Это же мой кадр. Соболевка плохих не делает!».