— Две с окнами, — говорил Энтони.
Он чуть не спросил, сколько проспал. Но ведь люди всегда спрашивают, сколько проспали. А он рассказал им о достоверной угрозе. Доверился им. Хорошо было кому-нибудь поверить. Как-то правильно этот вопрос прояснить в этом конкретном месте, где в воздухе висит прожитое время, пропитывая собой осязаемые объекты и человеческие лица. Здесь ему было безопасно.
Ясно, что Ибрагиму не сообщали. Тот спросил:
— Но где же в этой ситуации начальник службы безопасности?
— Я дал ему отгул на остаток ночи.
Энтони стоял у кассы, жевал.
— Но у тебя же в машине есть защита?
— Защита.
— Защита. Ты не знаешь, что это?
— У меня был пистолет, но я его выбросил.
Ибрагим сказал:
— Но почему?
— Не предусмотрел. Не хотелось строить планы или принимать меры предосторожности.
— Знаешь, на что это похоже? — сказал Энтони. — На что похоже, знаешь? Я-то думал, у тебя репутация. Уничтожать человека в мгновение ока. Но ты, мне кажется, какой-то сомнительный. И это сынок Майка Пэкера? У него был пистолет, но он его выбросил? Это что такое?
— Что это такое? — сказал Ибрагим.
— В этом районе города? И без пистолета?
— Такие меры принимаешь, чтобы оберечься.
— В таких районах? — сказал Энтони.
— Тут и пяти метров потемну не пройдешь. Не будешь осторожен — пришьют в два счета.
Ибрагим смотрел на него. Ровно, издалека, без точки соприкосновения.
— А попробуешь взывать к голосу их разума, займет чуть дольше. Сначала выпотрошат.
Он смотрел прямо сквозь Эрика. Голос звучал мягко. Шофер вообще был мягким человеком в костюме с галстуком, сидел с пирожным в вытянутой руке, а реплики явно целили в Эрика лично, он уже не про этот город говорил, не про эти улицы, не про обсуждаемые обстоятельства.
— Что у тебя с глазом случилось? — сказал Энтони. — Чего это его так вывернуло?
— Я им вижу. Машину водить могу. Экзамены сдал.
— Потому что у меня оба брата были тренерами у бойцов много лет назад. Но такого я ни разу не видел.
Ибрагим отвернулся. Не станет он поддаваться приливу чувств и воспоминаний. Может, предан своему прошлому. Одно дело обговаривать свой опыт, брать его для справки и как аналогию. Но описывать саму жуть в подробностях чужим людям, чтоб они покивали и забыли, — это ему должно казаться предательством собственной боли.
— Тебя били и пытали, — сказал Эрик. — Военный переворот. Или тайная полиция. Или думали, что тебя казнили. Выстрелили тебе в лицо. Бросили подыхать. Или повстанцы. Захватили столицу. Мели всех госслужащих без разбору. Без разбору били прикладами в лицо.
Он говорил тихо. Лицо Ибрагима чуть заблестело от пота. Выглядел он настороже, наготове — такому научился в каких-нибудь песках еще за семьсот лет до своего рождения.
Энтони откусил пирожное. Они слушали, как цирюльник жует и говорит:
— Я любил свою тачку. Еду глотал, не жуя. По двенадцать часов кряду вертел баранку, одну ночь за другой. Отпуск? И думать забудь.
Он стоял у кассы. Потом вытянул руку и открыл ящик под стойкой, вытащил полотенца для рук.
— А что у меня для зашиты?
Эрик его уже видел — на дне ящика лежал старый рябой револьвер.
Они с ним разговаривали. Скалили зубы и ели. Навязывали ему револьвер. Эрик не был убежден, что это имеет смысл. Боялся, что ночь закончилась. Угрозе следовало материализоваться вскоре после того, как рухнул Торваль, но она не проявилась — с того момента и поныне, и Эрик стал думать, что не возникнет уже никогда. Унылейшая перспектива из возможных: там попросту никого нет. Он остался болтаться в подвешенном состоянии, все суетное и весомое размылось в прах за спиной, а впереди — никакой кульминации.
Осталось только подстричься.
Энтони взметнул полосатую накидку. Побрызгал Эрику на голову водой. Теперь разговаривать стало легко. Он долил в стопку самбуки. Затем пощелкал ножницами в воздухе, для примерки, в дюйме от Эрикова уха. Беседа — как водится в парикмахерской, аренда дорожает, в тоннелях пробки. Эрик держал стопку на уровне подбородка, прижав локоть к боку, осмотрительно потягивая ликер.
А через некоторое время сбросил накидку. Сидеть здесь он больше не мог. Вскочил из кресла, залпом опрокинул стопку, будто виски.
Энтони вдруг стал очень маленьким — расческа в одной руке, ножницы в другой.
— Это чего вдруг?
— Нужно уйти. Не знаю, чего вдруг. Вот так и вдруг.