Брус треснул, дверь распахнулась, гулко ахнув о стену, а Йорген, крякнув, рубанул снизу вверх по вставшей на пороге тени.
— ...Ты положил меня в ров преисподний, во мрак, в бездну...
Я ударил второго, проскользнувшего мимо того, кто завалился назад от йоргенова меча, — по ногам, да ещё ткнул сверху кошкодёром. Лязгнуло железо, за дверью многоголосо взвыли.
— ...отяготела во мне ярость Твоя, и всеми волнами Твоими Ты поразил меня... — продолжал хрипеть капеллан.
Кто-то стонал, кто-то ревел, мы с Йоргеном в тесноте схватки едва не рубили друг дружку. Я отступил на шаг, и бароновы горлорезы тотчас попытались обойти меня. Клаус встал справа, едва не наколол меня на свой кинжал.
— ...Ты удалил меня от знакомых моих, сделал меня отвратительным для них! Я заключён и не могу выйти...
Взблеск, удар, я почувствовал, как по боку и дальше, вниз, по бедру, в сапог, побежала тёплая струйка. Справа застонал Клаус, выдохнул, скрипнув зубами.
— ...око моё истомилось от горести: весь день я взывал к Тебе, Господи, простирал к Тебе руки мои...
Слева кто-то рыкнул на вздохе и замолчал, а голос Йоргена задушено произнес: «С-сука...». Справа ударили мечом, я закрылся, сразу почувствовав, как занемела рука в локте. Отступил ещё на шаг, понимая, что следующий — станет последним. Мне показалось даже, что между лицами нападающих мелькает и лицо того, которому я перерезал горло сегодня днём в старшинском доме.
— ...разве над мёртвыми Ты сотворишь чудо? Разве мёртвые встанут и будут славить Тебя? — голос отца Экхарта странно истончился, сделавшись словно бы незримой светящейся нитью, вплетающейся в общее сияние, вдруг разлившееся по часовне. — ...или во гробе будет возвещаема милость Твоя, и истина Твоя — в месте тления? Разве во мраке познают чудеса Твои, и в земле забвения — правду Твою?
Что-то изменилось.
Мы стояли, оттеснённые от входа на два шага, но наши враги уже не атаковали — отступили, замерев на долгий миг, один-двое, как мнилось в полумраке, оглядывались назад словно в удивленье, а там, за их спинами, мелькнули вдруг белые окровавленные рубахи, и кто-то застонал, а кто-то — заверещал тонко и по-заячьи.
— Господи милосердный! — выдохнул Клаус, прижимая руку к окровавленному боку, и вдруг сполз под стену.
Йорген же выдохнул вслед ему:
— Дьяволова срань!
А я во всё усиливающемся, но смутном свеченьи, различил вдруг бледное лицо Петера Стручка — и ослабевшие пальцы мои замерли, так и не сотворив крестного знамения.
Люди сцепились с людьми или духи — с духами, однако Йорген пришёл в себя довольно скоро и, крикнув: «Нажми!», вышиб с моей помощью нападавших прочь за дверь.
Не успели мы, однако, снова затворить её, как внутрь вкатились двое: одним и вправду оказался покойник Петер, волосы же второго знакомо отливали рыжиной. Рычали, вцепившись друг в друга, а затем рыжий горлорез исхитрился пнуть покойника и отшвырнуть его в сторону. Встал, покачиваясь, с обнажённым мечом.
Барельеф на стене вдруг озарился странным сиянием, и я готов был голову прозакладывать против чёрного пфеннига, что Богоматерь на стене повернула к нам голову.
Видать, что-то такое привиделось и рыжему: вдруг зарычав совершенно по-звериному, он прыгнул вперёд, не обращая внимания на нас, и занёс меч над изображением Девы.
Что-то скрипел из угла, куда забился, отец Экхарт, Йорген шагнул и вдруг упал на одно колено, а кошкодёр его зазвенел по каменному полу, однако первым успел Петер Стручок.
Молча и страшно прыгнув вперёд, заслонил он собою Богоматерь, встав под меч. Раздался сочный звук, и клинок рыжего, зацепив, как показалось мне, лишь краем острия изображение Девы, врубился Петеру между шеей и плечом.
Вслед за тем произошло такое вот: я прыгнул к рыжему и воткнул ему кошкодёр под ребро, и тут же часовенку затопило белое острое пламя.
А потом не стало ничего...
Когда же я открыл глаза, то первое, что увидел, был ноготь на отрубленном пальце — белом и тонком, какому нечего было делать среди грубых ландскнехтов. Кто-то легонько пнул меня в бедро, и знакомый голос Клауса Хинка ворчливо произнёс над ухом:
— Вставай-ка, Хлотарь, а то и вострубление ангелов продрыхнешь, не придя в себя!
Я застонал и, опираясь рукою, тяжело поднялся на четвереньки. Снова взглянул туда, где привиделся мне женский палец, однако ничего не было уже на камнях пола — только кровь да обломки разбитой в щепы двери.
Часовня же оказалась наполненной нашим братом ландскнехтом — как оказалось после, могильщики, едва нападавшие себя объявили, бросились сломя голову назад в лагерь, а уж наши, поняв, что да к чему, успели как раз ко времени, чтобы сберечь наши жизни. Шкуры, впрочем, подпортить нам успели: Клаусу досталось крепче всего. А отец Экхарт, как сделалось ясно, что бароновы горлорезы, кто остался жив, сбёгли, выбрался из угла, куда забился, и первым делом потребовал браги — и опростал половину меха, не сходя с места. Его, не вяжущего лыка, унесли уже в лагерь.