Запасливый Яманди достал из «сидора» связку пороха, которую выпросил несколько дней назад у кореша из другого батальона. Они там зачем-то разобрали штатный снаряд, и многие данной радостью затарились. Трубочки пороха смахивали на макароны, только были крупнее и имели очень толстые стенки. Горел порох медленно и совсем не опасно, но достаточно жарко, чтобы подогреть на нём еду в любую, даже самую слякотную погоду. «Макаронины» на одну банку консервов хватало с лихвой.
Танкисты разогрели тушёнку, поели, покурили «гуцульских» сигарет. Потом забрались в танк и, ожидая команды, снова курили. Наконец дождались. Сейчас же в голове колонны взревели моторы.
— По коням, орёлики! — крикнул Кухарчик.
Нравилось ему распоряжаться. Причём приказы его всегда оказывались правильными, и отдать он их успевал самым первым. Кому быть главным, как не ему? Ещё он знал, что будет командовать и после армии. У него была припасена блестящая характеристика для поступления в институт. И кем он станет, получив высшее образование, если не начальником? На Восточной территории, слава богу, для этого не нужно ни знакомств, ни права рождения, ни денег. Лишь одно желание, да способности.
Кухарчик спрыгнул в люк, устроился на сиденьи. Удостоверившись, что его ноги не мешают сидящему ниже наводчику, он сообщил:
— Яманди, будь готов. Сейчас поедем.
— Есть, — отозвался механик-водитель.
Теперь только успевай поглядывать в тримплекс, лови момент, когда колонна надумает остановиться, да дублируй команды офицеров. Ну, ещё надо держать ушки на макушке. Вдруг местным надоест бить бутылки, и они, в самом деле, надумают воевать?
Что-то ещё? Да, заряжающий… За ним необходимо приглядеть. Слишком много думает. Вдруг мысли неправильные в голову забредут?
Впереди (Кухарчик это чувствовал) маячила возможность отличиться. И если заряжающий банканёт, её можно упустить. А так не должно быть.
Он увидел, как ближайший танк тронулся с места, и скомандовал:
— Ходу!
Квартала через два наводчик оповестил:
— Я местную передачу поймал. Могу что-нибудь перевести. Надо?
— Какая передача? — спросил командир танка.
— О положении в стране.
— И что говорят?
Трассер довольно резво стал переводить:
— …ввело в стране военное положение, объявило о создании Военного Совета национального спасения и изолировало наиболее экстремистские элементы из «Взаимосогласия»…
Дальше пошло не так гладко. Покатили незнакомые Трассеру слова. Он их попросту пропускал, и смысл сообщения стало улавливать труднее. Хотя, что там понимать?
«Именно поэтому нас сюда и послали, — подумал Кухарчик. — Наводить порядок. А местные… Переть против такой силушки — с голой пяткой на шашку прыгать».
Танки, между тем, катили и катили колонной, выдерживая необходимые интервалы, незнакомыми улицами, площадями, лихо разворачиваясь при поворотах на брусчатке мостовой, да так, что искры летели из-под гусениц.
— Устал, — наконец признался, наводчик. — Да и ясно уже всё.
— Конечно, понятно, — откликнулся заряжающий. — Местный главный, жаба, продал своих с потрохами. Большие шишки — они все одним миром мазаны.
«Детство золотое в полный рост, — подумал командир танка. — Как есть — детство. Ничего не объяснишь. Даже смысла нет пытаться».
Он все-таки сказал:
— Человек честно пытается не допустить кровопролития. Большого кровопролития. Делает, что может.
— Уверен? — спросил Трассер.
И тут Кухарчику стало не до трепотни. Он увидел, как из ближайшего переулочка выскочила девушка. Вот она на мгновение остановилась на краю тротуара, а потом бросилась наперерез его танку...
Время от времени на каком-нибудь участке тела Восточной появлялись вредные, заражённые плохими мыслями единицы. Чаще всего территория успевала их вычислить и обезвредить. Действовала она быстро, не считаясь с потерями. Знала: если болезнь начнёт распространяться, ущерб окажется огромным.
Иногда больных единиц появлялось так много, что Восточная не успевала их все нейтрализовать, и сопротивляющийся её влиянию участок продолжал расширяться. Тогда она использовала войска — группы единиц, созданных для защиты и упорядочивания.
Так мерзко она не чувствовала себя ещё никогда. Боль шла откуда-то изнутри и заполняла всё тело. Казалось, оно только из боли и состоит. А ещё Агнешке хотелось умереть. Не видеть, не слышать, ничего не испытывать. Или хотя бы лечь прямо на грязную мостовую, завыть в голос.
Тело отказывалось слушаться, не хотело оно ложиться, и это Агнешку удивило. Что может быть проще, чем лечь, но — нет? Зачем? Почему?