— Но как же вы языковый барьер преодолели? — спросил я. — Все эти гаррики и кины вряд ли русский знали. А наши актеры — староанглийский.
— Так ведь через Арнольда все эти духи напрямую на психику зрителей воздействовали. Как он мне объяснял — в мозгу есть две зоны, ответственные за речь — зона Вернике и зона Брока. Грубо говоря, зона Брока отвечает за слова, а зона Вернике — за их смысл, за семантику. Ну, так он прямо к зоне Вернике подключался. Все сидящие в зале, даже если б там приключились папуасы или эскимосы, были убеждены, что спектакль ведется на их родном языке. Так что у нас все были счастливы — и космополиты-глобалисты и национально озадаченные. Господи! Как хорошо-то было!
Он замолчал и, уставившись в пустоту, наполнил стопарик водкой и мрачно его всосал.
— Так что же случилось? — осторожно спросил я. — Если всё так хорошо шло, почему нельзя продолжать?
— А то случилось, друг мой Вася, что сверху довели до нас высочайшее мнение, что классика — это, конечно, хорошо, но не пора ли завязывать с этой иностранщиной, не пора ли обратиться к родным корням и истокам, причем как можно ближе к современности, и чтобы непременно с национальным самосознанием.
— Что за чушь? — возмутился я. — Вы же независимый, самоокупаемый театр, кто вам может указывать?
— Могут, Вася, могут. Не прямо, конечно. Я же тебе сказал: до нас довели мнение. А надавить, чтобы мы к этому мнению прислушались по-разному можно — вдруг начнут нам в аренде помещений отказывать или финансовую проверочку устроят. Жена моя, конечно, гений по этой части, она как-то ухитрилась устроить, что мы вполне законно втроем получали все актерские гонорары (ведь не призракам же их отдавать!), но серьезного аудита нам не выдержать.
— Ну, а если действительно взять каких-то современных авторов?
— А где ты найдешь современную пьесу, чтобы там призрак действовал?
— А если по Короткевичу постановки сделать — «Черный замок Ольшанский» или «Дикая охота короля Стаха»?
— Так ведь там призраков настоящих нет, там под конец все рационально объясняется.
Мы замолчали, он допил остатки водки из графинчика, я выпил свой остывший кофе.
— А Арнольд сейчас переговоры ведёт… — внезапно произнес Бражко-Буйницкий. — Одна только надежда на его экстрасенсорные способности, может, сумеет как-то воздействовать… Да нет, безнадёга все это…
— На кого воздействовать?
— На того, кто довёл до нас это самое мнение… О, вот и он.
Я обернулся и увидел, что к нашему столику подходит человек весьма выразительной внешности. Из тех, про кого не скажешь, что он сможет укрыться за флагштоком. То есть туловище-то скроется полностью, если он станет в профиль, но вот нос будет торчать. А глаза такие, что не забудешь — близко посаженные, горящие каким-то тёмным пламенем. Взгляд пронизывающий.
Режиссёр, уронив стул, стремительно поднялся и бросился навстречу Арнольду. Между ними произошел не слишком долгий приглушенный разговор, лицо Бражко-Буйницкого просветлело, и он, взяв медиума под локоток, повлёк к выходу. Разумеется, про меня он уже и думать забыл…
Но у самой двери резко остановился, крутнулся на пятках и уставился на меня жёстким взглядом. Ага, дошло, наконец, что откровенничать с посторонними может быть и опасно.
Мягким кошачьим шагом режиссёр вернулся к моему столику.
— Э-э, Василий, друг мой. Я тут наговорил много всего, но…
— Ни слова, Мстислав Гедальевич! Я всё понимаю. Я буду нем, как рыба, никому ни слова, но не просто так, вы же понимаете…