Хосе терзал несчастный брусок, словно инквизитор нераскаянного еретика. Планка, ещё недавно гладкая, покрылась заусеницами, рубанок забился древесным сором. В конце концов, раздался громкий хруст, и у рубанка отломилась ручка, за которую мастер придерживает инструмент.
— По рукам бы тебе надавать, — заметил Диего, с огорчением разглядывая испорченный рубанок.
— Сами же приказывали — энергичней, — огрызнулся Хосе.
— Я тебе по два реала в день плачу не для того, чтобы ты вещи ломал. И стоишь ты, словно козёл, который сейчас бодаться начнёт. Вот что, собирайся, пошли. Будем тебе осанку ставить.
— Чего собирать-то?
— Рубаху свою потную. Как не надо, так он потеет. И рубанок бери — чинить.
Когда они свернули от Ворот Солнца в сторону знакомой слободы, Хосе спросил тревожно:
— Мы, случаем, не к старому Иосифу идём?
— Именно к нему. А что, он тебе знаком?
— Меня мать ему в учение отдала, а я сбежал. Не хочу всю жизнь деревяшки стругать.
— А что хочешь? Ремесло натурщика кормит плохо, хоть на брата своего взгляни.
— Я буду солдатом, конкистадором!
— Солдат — тот, кто получает одно сольдо в день. Я плачу больше.
— Одно сольдо — это не у нас. Я же не итальяшка. Я поеду в Аргентину — страну серебра. Оттуда возвращаются богатыми.
— Если возвращаются вообще… К тому же, погляди на любого ветерана. Он такой же битый и корявый, как и аргентинский пиастр.
— Зато в пиастрах серебро самой высокой пробы. Ни один мачо не посмеет смотреть на меня косо, ни одна сеньорита не станет смеяться над солдатом. Вино, девушки, ужас в глазах врагов, восхищение у всех остальных — это то, ради чего стоит жить!
— Ну, давай. Но пока изволь отрабатывать свои два реала. И не вздумай больше выкобениваться; за испорченный инструмент буду вычитать с тебя.
Иосифа, как и следовало ожидать, нашли в мастерской.
— Да это, никак, ниньо Хосе! — воскликнул он, увидав молодого натурщика. — И этого испорченного мальчишку вы прочите на роль Христа? Неважный выбор. Помяните моё слово, рано или поздно этого красавчика повесят.
— Христа тоже повесили, — заметил Диего, — крест в те времена заменял виселицу. Что касается удачного выбора, то в предместьях Мадрида трудно найти юного праведника. А сейчас, пока ниньо Хосе ещё не висит, надо научить его стоять у верстака.
— Это он умеет. Правильная стойка — первое, чему учат.
— Рубанки ломать тоже учат?
Иосиф подошёл к насупленному Хосе, не больно, но обидно ухватил его за ухо.
— Ты что же меня позоришь, мальчик? Ну-ка, быстро, вон ту балку на верстак и покажи маэстро, как следует выглаживать дерево.
— Это стропилина, что ли? Чего её выглаживать, и так сойдёт. Сколько стропил видал, все обтёсанные, ни одна не выстругана.
— Не знаю, где и какими стропилами ты любовался, а у меня всё должно быть сделано на совесть. К тому же, это и вовсе не стропилина, так что — работай.
Кажется, Хосе ещё пререкался со стариком, но это было не главное. Не переставая бурчать, парень встал у верстака, и первая жёлтая стружка упала на пол. Тут уже было не капризное кривляние испорченного мальчишки, а работа. Лицо Хосе раскраснелось, на лбу выступила испарина. Диего поспешно рисовал, ловя изгиб напряжённого тела, перенося на картон — пока на картон! — кудряшки золотистых стружек и завитки волос. Иосиф довольно кивал, не вмешиваясь, лишь дважды помог повернуть балку не выстроганной ещё стороной. Когда он успел починить сломанный рубанок, вырезав и поставив новую рукоятку, Диего не заметил. Он рисовал, зная, что картина будет, хотя холст ещё не натянут на подрамник.
Картины не получалось.
Уже давно на холсте изображена была мастерская, и сам Иосиф с затаённой улыбкой глядел из полутьмы на божественного сына. Диего мог гордиться фигурой второго плана: старик не отрывался от работы, он продолжал затёсывать что-то широким плотницким топором, лишь один мимолётный взгляд бросил он на подросшего сына, помощника; взгляд, исполненный гордости и любви.
И фигура мальчишки на первом плане, освещённая солнцем, только начавшим проникать под навес, тоже удалась. Уже не ребёнок, ещё не мужчина, всё у него в будущем. В прошлом — детские игры, а сейчас первая настоящая работа. Мышцы, покуда не узловатые, напряжены, на плечах и лбу — капли пота, светлого, чистого. Пройдёт немало лет, прежде чем пот этот станет кровавым. Перетянутые верёвочкой кудри спорят шелковистостью с ворохом стружек на полу.
Всё удалось, всё выходит как нельзя лучше, нет только лица. Лица того, кто когда-нибудь станет Спасителем, и уже сейчас провидит свою судьбу и торопится получить от жизни хоть немного простой радости. Но с полотна смотрел безобразник Хосе, согласившийся позировать за два реала в день.