Выбрать главу

Картины не получалось.

Уже давно на холсте изображена была мастерская, и сам Иосиф с затаённой улыбкой глядел из полутьмы на божественного сына. Диего мог гордиться фигурой второго плана: старик не отрывался от работы, он продолжал затёсывать что-то широким плотницким топором, лишь один мимолётный взгляд бросил он на подросшего сына, помощника; взгляд, исполненный гордости и любви.

И фигура мальчишки на первом плане, освещённая солнцем, только начавшим проникать под навес, тоже удалась. Уже не ребёнок, ещё не мужчина, всё у него в будущем. В прошлом — детские игры, а сейчас первая настоящая работа. Мышцы, покуда не узловатые, напряжены, на плечах и лбу — капли пота, светлого, чистого. Пройдёт немало лет, прежде чем пот этот станет кровавым. Перетянутые верёвочкой кудри спорят шелковистостью с ворохом стружек на полу.

Всё удалось, всё выходит как нельзя лучше, нет только лица. Лица того, кто когда-нибудь станет Спасителем, и уже сейчас провидит свою судьбу и торопится получить от жизни хоть немного простой радости. Но с полотна смотрел безобразник Хосе, согласившийся позировать за два реала в день.

Как назло, Хосе запропал куда-то и третий день не появлялся в мастерской. Озлившись, Диего решил обходиться без натурщика и писать лицо по памяти. Черты лица здесь не главное, важно выражение: спокойная мудрость Христа проповедующего, столь же спокойная покорность идущего на крест. Как сочетать мальчишество с отсветом божественного всеведения? Всеведение сродни обречённости, а это чувство не юношеское.

Но куда же подевался этот пако Хосе?

Раздосадованный Диего бросил кисть и палетку и отправился на Пляса дель Соль. Руиса там не оказалось, но Диего не пришлось даже расспрашивать, куда запропастились братья-натурщики. Вся площадь на разные лады обсуждала недавние события. Рассказывали, что юный Хосе, разжившись где-то деньгами, вообразил себя крутым мачо и попытался отбить девушку у одного из своих товарищей. Имя сеньориты и её ухажёра называли по-разному, но сходились в одном: во время ссоры Хосе убил соперника. А когда за ним явились стражи порядка, Хосе тем же ножом вспорол живот алькальду Винсенте и бежал из города, намереваясь примкнуть к шайке бандитов. Банды он не нашёл, или те не приняли парня, во всяком случае, на второй день Хосе был схвачен, и на днях его непременно повесят.

Слишком уж скоро и точно сбылось предсказание плотника, и виноваты в том были несколько реалов, которые заплатил мальчишке Диего. Картину надо заканчивать, но не идти же в тюрьму с непросохшим полотном, просить, чтобы смертник согласился позировать художнику… Да и вряд ли удалось бы добиться от несостоявшегося разбойника нужного выражения лица, в котором Диего и без того помнил каждую чёрточку.

Сосредоточенное спокойствие — именно на нём пришлось остановиться. Спокойствие можно писать, не видя живого лица, а всё иное — от лукавого, ибо чувства господни также неисповедимы, как и его пути.

Картина, которая могла бы стать шедевром, но всё же, вызывала смутное недовольство, была закончена в тот самый день, когда на Пляса де Майор должны были повесить того, чей облик Диего придал молодому Христу.

Большие скопления народа, сильные чувства — для художника важно наблюдать подобные сцены, как бы жестоки они ни были. К тому же, теплилась в душе надежда, что, взглянув последний раз на лицо Хосе, он сумеет уловить тот штрих, которого не достаёт на картине. Иной скажет, что бесчеловечно искать вдохновение в смерти, но жизнь всегда беременна смертью, а он — не Мурильо и ангелочков не пишет.

После полудня Диего отправился на Пляса де Майор, где должна была состояться казнь. Там уже колыхалась немалая толпа, но художник сумел протиснуться в первый ряд. Одни узнавали его, на других попросту действовал богатый наряд и уверенные повадки живописца. Равенства нет даже у подножия эшафота.

Ждать пришлось долго. Народ волновался, солдаты в оцеплении скучали, лениво отпихивая тех, кто напирал слишком нахраписто. Наконец, раздались крики: «Везут! Везут!»

Стража быстро расчистила проход, повозка с осуждённым въехала на площадь. Возница шагал, ведя мула под уздцы, охранники двигались по сторонам. На повозке сидели только Хосе и священник, напутствующий преступника. Руки Хосе были связаны за спиной, на шее болталась дроковая верёвка, которую скоро должна была сменить настоящая петля. Священник громко читал молитвы, время от времени поднося распятие к лицу осуждённого. Хосе поспешно прикладывался к ногам Спасителя, которого так часто изображал, и вновь обводил безумным взглядом площадь, дома, лица людей, пришедших полюбоваться на его смерть.

Господин палач спустился с возвышения, помог связанному Хосе слезть с повозки и подняться на эшафот.

Томительно долгие и одновременно поспешные приготовления к казни. Преступник не знатен, потому и особой пышности нет, но всё, предписанное обычаем, должно быть исполнено. Снять дроковую верёвку, накинуть на голову осуждённого мешок…

— Нет! — закричал Хосе. — Уберите эту гадость! Я не хочу!

Толпа довольно загудела. Отказаться от мешка, умереть с открытым лицом — последнее право смертника, а для зрителей — дополнительное развлечение.

Сеньор палач отложил мешок и ловко набросил на шею Хосе петлю, свисавшую с перекладины.

— Прочь! — закричал Хосе. — Вы не смеете это делать! Потом, когда я стану тридцатилетним старикашкой, вешайте хоть сто раз, а сейчас не смейте!

Палач заботливо поправил петлю, чтобы она ровно охватывала шею, и узел приходился не под ухом, а у затылка. Священник стоял рядом, придерживая Хосе за локоть, и что-то втолковывал ему, вздымая к небу распятие.

— Погодите, я должен сказать!.. — но палач уже спрыгнул с помоста и, резко дёрнув верёвку, вырвал подставку из-под ног мальчишки. Одновременно и священник, которому не раз приходилось участвовать в подобном действе, отпрыгнул в сторону, отпустив локоть Хосе. Повисшее тело изогнулось, ноги, согнувшись в голенях, ударили раз, другой и третий, словно висельник пытался подпрыгнуть, оттолкнувшись от воздуха. Руки, связанные за спиной, судорожно дёргались. Толпа ревела.

— Веселей пляши! — орал кто-то.

На мгновение тело безвольно обвисло, на штанах расплылось мокрое пятно, на помост закапало, затем Хосе вновь беспорядочно задёргался, перебирая ногами, будто бежал куда-то.

— От петли не сбежишь! — радостно вопили в толпе.

Судороги становились реже, тело медленно вращалось на верёвке, демонстрируя всем почерневшее лицо, оскаленные зубы, широко раскрытые глаза, налитые кровью. Не было в этом лице ничего от смиренного страдания, ни намёка на искупительную жертву; одна только боль, уплывающая в бесчувствие смерти.

Народ ликовал.

Диего поспешно проталкивался к аркам, уводящим с площади. Уже под аркой зачем-то оглянулся. Тело Хосе мёртво висело под гладко, на совесть выструганной перекладиной.

Диего почти бежал. Не этого он ждал, собираясь на площадь, хотя, чего можно было ждать?

В голове моталась мысль почти кощунственная: а Христос тоже обмочился в последнюю минуту на кресте?

Диего остановился, в раздражении топнул ногой, отгоняя непрошенное.

Хватит! Он сегодня же закончит картину. Спокойствие — самое многозначительное из всех чувств, вот оно и будет на лице юного Иисуса. А больше — ни одного мазка; покрыть картину лагом и передать заказчику.

Вот и дом, ступени, стёртые бесчисленными шагами, дверь, которую привык не замечать, мастерская, где знакома каждая мелочь, а на мольберте — картина, которой он не писал.