* * *
Картина, которая могла бы стать шедевром, но всё же, вызывала смутное недовольство, была закончена в тот самый день, когда на Пляса де Майор должны были повесить того, чей облик Диего придал молодому Христу.
Большие скопления народа, сильные чувства — для художника важно наблюдать подобные сцены, как бы жестоки они ни были. К тому же, теплилась в душе надежда, что, взглянув последний раз на лицо Хосе, он сумеет уловить тот штрих, которого не достаёт на картине. Иной скажет, что бесчеловечно искать вдохновение в смерти, но жизнь всегда беременна смертью, а он — не Мурильо и ангелочков не пишет.
После полудня Диего отправился на Пляса де Майор, где должна была состояться казнь. Там уже колыхалась немалая толпа, но художник сумел протиснуться в первый ряд. Одни узнавали его, на других попросту действовал богатый наряд и уверенные повадки живописца. Равенства нет даже у подножия эшафота.
Ждать пришлось долго. Народ волновался, солдаты в оцеплении скучали, лениво отпихивая тех, кто напирал слишком нахраписто. Наконец, раздались крики: «Везут! Везут!»
Стража быстро расчистила проход, повозка с осуждённым въехала на площадь. Возница шагал, ведя мула под уздцы, охранники двигались по сторонам. На повозке сидели только Хосе и священник, напутствующий преступника. Руки Хосе были связаны за спиной, на шее болталась дроковая верёвка, которую скоро должна была сменить настоящая петля. Священник громко читал молитвы, время от времени поднося распятие к лицу осуждённого. Хосе поспешно прикладывался к ногам Спасителя, которого так часто изображал, и вновь обводил безумным взглядом площадь, дома, лица людей, пришедших полюбоваться на его смерть.
Господин палач спустился с возвышения, помог связанному Хосе слезть с повозки и подняться на эшафот.
Томительно долгие и одновременно поспешные приготовления к казни. Преступник не знатен, потому и особой пышности нет, но всё, предписанное обычаем, должно быть исполнено. Снять дроковую верёвку, накинуть на голову осуждённого мешок…
— Нет! — закричал Хосе. — Уберите эту гадость! Я не хочу!
Толпа довольно загудела. Отказаться от мешка, умереть с открытым лицом — последнее право смертника, а для зрителей — дополнительное развлечение.
Сеньор палач отложил мешок и ловко набросил на шею Хосе петлю, свисавшую с перекладины.
— Прочь! — закричал Хосе. — Вы не смеете это делать! Потом, когда я стану тридцатилетним старикашкой, вешайте хоть сто раз, а сейчас не смейте!
Палач заботливо поправил петлю, чтобы она ровно охватывала шею, и узел приходился не под ухом, а у затылка. Священник стоял рядом, придерживая Хосе за локоть, и что-то втолковывал ему, вздымая к небу распятие.
— Погодите, я должен сказать!.. — но палач уже спрыгнул с помоста и, резко дёрнув верёвку, вырвал подставку из-под ног мальчишки. Одновременно и священник, которому не раз приходилось участвовать в подобном действе, отпрыгнул в сторону, отпустив локоть Хосе. Повисшее тело изогнулось, ноги, согнувшись в коленях, ударили раз, другой и третий, словно висельник пытался подпрыгнуть, оттолкнувшись от воздуха. Руки, связанные за спиной, судорожно дёргались. Толпа ревела.
— Веселей пляши! — орал кто-то.
На мгновение тело безвольно обвисло, на штанах расплылось мокрое пятно, на помост закапало, затем Хосе вновь беспорядочно задёргался, перебирая ногами, будто бежал куда-то.
— От петли не сбежишь! — радостно вопили в толпе.
Судороги становились реже, тело медленно вращалось на верёвке, демонстрируя всем почерневшее лицо, оскаленные зубы, широко раскрытые глаза, налитые кровью. Не было в этом лице ничего от смиренного страдания, ни намёка на искупительную жертву; одна только боль, уплывающая в бесчувствие смерти.
Народ ликовал.
* * *
Диего поспешно проталкивался к аркам, уводящим с площади. Уже под аркой зачем-то оглянулся. Тело Хосе мёртво висело под гладко, на совесть выструганной перекладиной.
Диего почти бежал. Не этого он ждал, собираясь на площадь, хотя, чего можно было ждать?
В голове моталась мысль почти кощунственная: а Христос тоже обмочился в последнюю минуту на кресте?
Диего остановился, в раздражении топнул ногой, отгоняя непрошенное.
Хватит! Он сегодня же закончит картину. Спокойствие — самое многозначительное из всех чувств, вот оно и будет на лице юного Иисуса. А больше — ни одного мазка; покрыть картину лаком и передать заказчику.
Вот и дом, ступени, стёртые бесчисленными шагами, дверь, которую привык не замечать, мастерская, где знакома каждая мелочь, а на мольберте — картина, которой он не писал.