Давно уже все желания мои меня раздражают, потому что пред их лицом предстаю я обыкновенным мужчинкой с амбициями и вообще человеком, что означает, что во глубине своей удивительно чистой душонки имеются претензии какого-то трансцендентного свойства, и тут уже раздражению моему нет предела, ибо люди, имеющие трансцендентные претензии, не возбуждают во мне ничего, кроме недоумения и искреннего сочувствия неисправимому их уродству, равно как и все прочие люди, что, в свою очередь, пахнет каким-то романтическим изоляционизмом, будто я — Лермонтов какой недоразвитый.
То есть, не я — недоразвитый Лермонтов, а Лермонтов — какой-то недоразвитый человек, зацикленный на своем члене, коему я подобен. То есть, не члену… А впрочем, и ему и Лермонтову во совокупе
И тут мне опять начинает навязчиво хотеться, чтобы меня «усыпили», подобно неизлечимо больной собачонке, с которой столь у многих что-то такое трогательное связано было.
Но в ту же секунду слишком нечеловеческий стыд охватывает, извините за выражение, все мое существо. Я начинаю думать о теле.
Кто, кому предназначено свыше, возиться с не толстой, но все-таки тушей моей? Опять ничего нельзя избежать…
Можно сказать понятней: я очень устал влиять на людей. Я что-нибудь скажу, а они думают. По себе знаю. Я что-нибудь осуществлю, а они непременно и, в общем-то, даже невольно выводы сделают. По себе знаю.
Вот и смерть моя (тихая-тихая) обязательно на кого-нибудь повлияет, воли моей супротив, неизбежно поможет кому-то что-то понять. Экая мерзость!.. Бр-р-р!..
Да. Неизбежно сие.
Об одном прошу тебя, Господи! Сделай так, чтобы то, что поймут люди, благодаря моей смерти, оказалось какой-нибудь малозначимой ерундой, а еще лучше — заведомо ошибочным ума заключением…
XVIII
Сказку бы высказать про кошелёк, валенок и калошку. Вывалить все на стол. Цитировать самого себя, и над прочитанным плакать. Валенок и Калошка любили друг друга, в постоянном соитии находясь. Сходились, стреляли друг в другу снежками; погибали, чтоб в новом соитии вскреснуть опять. Опять — это как вспрыснуть. Или как прыснуть со смеху.
Кошелек же внутри Валенка жил и жаловался на судьбу. Не хотел быть персонажем мертвого автора, но постепенно смирились все.
Валенок Калошку очень любил. Ночью ея по головке он гладил, трогательно обнимал и засыпал в умиленьи, если позволял Кошелек. Кошелек же какое-то время позволял-позволял, да и перестал: споткнулся, повесился, наложил себе в нУтро фальшь.
Заплакала девочка Калошка, но с Валенком разругалась и вышла в поле белое, следить за собственными следами. Гамаюн всё видел, — он мне не даст соврать! Но не ночует и Правда! Дома! Дома! Я люблю тебя, Дима! Калошка возгордилась, но фильтра на ней не стояло, — быстро превратилася в жижу черного пенопласта, словно горячий или просто мартовский снег.
Валенок без калоши воин плохой. Таких валенков можно уплетать за обе щеки, потому как каждый из покинутых Валенрогов образует с сотоварищами своими Пушкина мясо, до коего так охоч был кто? Ну да, верно, Дантес. Эдмонд Дантес. Антуан де Сент-Экзюпери. Леонид Броневой. Галина Польских.
Надо во что бы то ни стало найти игрушку! А то этого еще не доставало! Мало! Мало пыжимся, господа прославленные пыжи! Мало мы претендуем! Часто бреем усы! Откуда что берется? Надо опять формулы проверять. Что с того, что тема исчёрпнута?! Ур-ра!!!
Что это? Что это? Огни. Огни. Кто это? Кто это? Они. Они. Невозможно и больно без Калоши живется Валенку. Кошелек на суде наконец-то привстал, щобы заслухать обвинительную речушь…
«Ненавистный всем без исключения Кошелек! Вы обвиняетесь в расторжении небесного брака между Валенком и Калошей. Вы обвиняетесь в расторжении всех браков от сотворения мира и до сегодняшнего числа, 18 декабря 2035-го года. Сам характер ваших проступков и самый что ни на есть принцип вашего враждебного действия суть остроумная выходка с химерическим привокзальем и гомерическим хохотом. Мы сейчас будем вас убивать, Кошелек! Приготовьтесь к бессмертью, пожалуйста! Мы…»
Речь судьи внезапно оборвал очень мерзкий и тонкий хлопок. Присяжные тяжело обернулись и увидали девушку неписанной красоты, державшую в руках маленький браунинг. Хлопок, скорее напоминающий скрежет, прогремел вторично, и тогда уже пал Кошелек.