– Тучи идут, – холодно и резко сказал Люлюсь, – ничего не будет видно, тучи, ночь темная, мы ничего не увидим.
– Тучи, – пробормотал он, – тучи… Вот это и хорошо. Тогда тоже… было немного туч. Я помню. Заметил, когда возвращался. Помню! – выкрикнул он нетерпеливо, будто спешил куда-то, и задумался…
Что касается меня, то я тоже думал… непрерывно, изо всех сил. Кубышка (которая уходила на кухню) снова встала в дверях.
– Осторожно, рукав!
Я в испуге подскочил от ее слов – рукав, рукав! – но это Фуксу, рукав которого зацепился за соусницу с майонезом. Ничего страшного. Все спокойно. Почему нет Людвика, куда он подевался, почему она без Людвика?
Воробей.
Палочка.
Кот.
– Моя жена мне не доверяет.
Он поочередно осмотрел три пальца правой руки, начиная с указательного.
– Простите, дамы и господа, но моя жена желала бы знать, о чем я думаю.
Он пошевелил в воздухе этими тремя пальцами, а я судорожно сцепил пальцы обеих рук.
– Мне, господа, наверное, должно быть, гм-гм, больно, что моя жена после тридцати семи лет безупречной супружеской жизни с таким беспокойством расспрашивает меня о моих мыслях.
Ксендз отозвался «передайте сыр, пожалуйста», все посмотрели на него, он повторил «передайте сыр», Люлюсь подал ему сыр, но вместо того, чтобы отрезать себе ломтик, он сказал: «Может, немного стол отодвинуть, тесно».
– Стол можно отодвинуть, – сказал Леон. – Но о чем это я? Ага, я говорил, что не заслужил такого после стольких лет супружества безупречного незапятнанного образцового добропорядочного честного…
Ведь столько лет! Лет, месяцев, недель, дней, часов, минут, секунд… Знаете, господа, я с карандашом в руке подсчитал, сколько у меня набралось секунд супружеской жизни, включая високосные годы, оказалось, сто четырнадцать миллионов девятьсот двадцать тысяч девятьсот восемьдесят четыре, ни больше ни меньше, на полвосьмого вечера сегодняшнего дня. А теперь с восьми часов добавилось еще несколько тысяч.
Он встал и запел:
Сел. Задумался.
– Если вы хотите отодвинуть стол… О чем это я? О чем? Ага. Столько секунд под присмотром жены и дочери, однако, к сожалению, кто бы мог подумать кто бы мог подумать кто бы мог подумать кто бы мог подумать моя жена, кажется, не доверяет моим мыслям!
Он умолк и снова задумался. Он как-то не к месту и не ко времени впадал в задумчивость, вообще сумятица, то есть беспорядочность, резко давала о себе знать, возможно, не столько в его выступлении, сколько во всем остальном, во всем в целом… опять… опять… а он священнодействовал. Воробей. Палочка. Кот. Не в этом дело. Следовательно, в этом дело. Не в этом дело. Следовательно, в этом дело. Он священнодействовал, будто читал литанию, будто отправлял богослужение, будто «смотрите, с каким вниманием я занимаюсь пустяками, не заслуживающими внимания»…
– Жена не доверяет моим мыслям, но, простите, разве я это заслужил? Согласитесь, наверное, нет, хотя, правду сказать (отодвиньте стол, мне тоже тесно, вообще неудобно сидеть), хотя, правду сказать, нельзя не признать, что, действительно, в таких случаях ничего не известно, да и кто может знать, какие у кого мысли в голове… Возьмем такой пример. Я, например, примерный муж и отец, беру в руку, скажем, эту скорлупу от яйца…
Он взял пальцами скорлупу.
– Я вот так держу ее пальцами… и вот так поворачиваю… медленно… перед глазами… Невинно безобидно никому не мешая.
Словом, мелкие passe-temps.[18] Все так, но возникает вопрос: как я ее поворачиваю?… Ведь я, поймите, могу ее поворачивать невинно, добродетельно… но, если мне вздумается, я могу также… что?… Если бы я захотел, я мог бы поворачивать ее слегка более… гм… Что? Да, слегка. Я, разумеется, говорю об этом только к примеру, чтобы доказать, что самый добропорядочный супруг может, если захочет, на глазах своей половины такую скорлупу поворачивать таким образом… таким образом…
Он покраснел. Невероятно: он залился краской. Невозможно! Он понимал это, даже закрыл глаза, но, впрочем, не скрывал и торжественно выставлял свой срам на всеобщее обозрение. Как чашу с дарами.
Он ждал, когда схлынет краска с лица. Продолжал крутить скорлупу. Наконец открыл глаза и вздохнул. И сказал:
– Я это так, к примеру.
Напряжение ослабло… хотя, правда, скученность в нашем углу оставалась пугающей, но уже как бы огрузневшей… На него посматривали, наверняка считали немного сумасшедшим… Во всяком случае, никто не подавал голоса.
Снаружи, где-то за домом, что-то стукнуло, будто упало… но что? Это был звук экстра, чрезвычайный, который поглотил мое внимание, над которым я задумался глубоко и надолго, – но не знал, что тут думать и как думать.
– Берг.
Он сказал это спокойно и очень вежливо, отчетливо.
Я сказал не менее вежливо и внятно:
– Берг.
Он быстро взглянул на меня и опустил веки. Мы оба сидели очень тихо, прислушиваясь к слову «берг»… будто это был гад подземный, из тех, которые никогда не выползают на свет Божий… и вдруг он оказался здесь, на виду у всех. Теперь, наверное, посматривали на нас обоих… Внезапно мне показалось, что все устремилось вперед, как наводнение, лавина, марш со знаменами, что был нанесен решающий удар, произошел толчок, определивший направление! Паф! Марш-марш! Вперед! Выступаем! Если бы сказал «берг» только он, ничего бы не было. Но я тоже сказал «берг». И мой берг, объединившись с его бергом (личным, тайным), вырвал его берг из скрытного состояния. Это уже не было придуманное, частное словечко какого-то чудака. Это было нечто существенное… нечто реально существующее! Здесь, перед нами. И сразу оглушительно выстрелило над, толкнуло в, подчинило себе…
На мгновение передо мной мелькнули воробей, палочка, кот, вместе с губами… как мусор в кипящем потоке водопада – закрутилось, пронеслось. Я ждал, когда все двинется вперед в берг-наступление. Я был офицером генерального штаба. Мальчиком, прислуживающим на мессе. Смиренным и властным послушником и вершителем. Вперед! В атаку! Марш!
Тут Люлюся выкрикнула: – Браво, пан Леон!
Меня она обошла. Но я был уверен, что она выкрикнула это просто из страха, не выдержав общения с ним. Внезапно все развалилось, завяло, послышался смех и говор, и Леон гулко засмеялся: «Го-го-го, мамуся, где бутылкуся, пора коньячка бульбулькнуть, туды его в пузюсиум!» Какая досада и разочарование, когда после великого мгновения высшей готовности событий к стремительному прыжку происходит сбой, разрядка, возвращается жужжащий рой, рой, дайте и мне водки, пани что-то не пьет, капельку коньячка, ксендз, Ядуся, Толя, Люлюсь, Люлюся, Фукс и Лена с красиво очерченными свежими губками, компания отдыхающих. Все распалось. Ничего. Опять грязная стена. Мешанина.
Воробей.
Палочка.
Кот.
Я вспомнил о них, потому что уже начинал забывать. Они вернулись ко мне, потому что начали отдаляться. Исчезать. Да, я должен был искать в себе воробья, и палочку, и кота, уже исчезающих, искать и удерживать в себе! Я должен был делать над собой усилия, чтобы опять оказаться мысленно там, в чаще, за дорогой, у стены.
Ксендз, бормоча извинения, стал выбираться из своего угла. Он двинулся вдоль стада, и сутана вылезла в комнату. Открыл двери. Вышел на крыльцо.
Я, без берга, глупо себя чувствовал. Не знал, что… Решил тоже выйти. Подышать свежим воздухом.
Я встал. Сделал несколько шагов к дверям.
Вышел.
На крыльце – свежесть. Луна. Туча проносящаяся, сверкающая, лучисто-скалистая, понизу темнеющая, намного сильнее фонтанно-клубящегося окаменевшего фонтана гор. А вокруг феерия, луга, ковры, газоны с букетами деревьев, кортежи, фестоны и парки, где происходили танцы, хороводы, игры и забавы, – все, погруженное на самое дно лунного полумрака.
Здесь же, на лестнице, опершись на перила, стоял ксендз.
Стоял и выделывал с губами своими что-то странное.
9
Трудно мне будет продолжать эту историю. Я вообще не знаю, история ли это. Трудно назвать историей какое-то постоянное… сосредоточение и распадение… элементов…
Когда, выйдя на крыльцо, я увидел ксендза, выделывающего что-то странное со своими губами, то остолбенел! Что это? Что? Остолбенел я сильнее, чем если бы разверзлась земля и подземные духи тьмы вырвались на поверхность. Шутки в сторону! Я один знал тайну губ. Никто, кроме меня, не был посвящен в скандальную тайну губ Лены. Он даже права не имел знать об этом! Это было мое! По какому праву он совал в эту тайну свои губы?!