Огонь в камине угасал. Время от времени он посылал вспышки света, несколько искр, треск поленьев, потом превратился в распавшуюся кучу головешек, вспыхивавших там и здесь, чтобы сразу окончательно потускнеть, рассыпаться и обратиться в угли и пепел. При неясном свете, еще исходившем от очага, госпожа стала искать в буфетах свечу, масляный светильник, какой-то источник, могущий дать хоть немного света. Она действительно нашла две сальные свечи, которые я вставил в оловянные подсвечники и симметрично расположил на углу стола, предварительно освободив его от груды вещей. Тогда благороднейшая дама попросила меня показать ей мои зарисовки в альбоме.
Светловласая дама листала альбом то быстро, то медленно, задерживаясь на рисунках, которые что-то говорили ее фантазии или вызывали душевный трепет воспоминания о чем-то своем. Насчет одного рисунка она отпускала шутку, другой вызывал у нее вздох, при виде третьего она терялась в тысячах туманных рассуждений. Дойдя до листа, на котором несколькими штрихами был набросан ее грациозный образ, она одобрила его, прошептав:
— Похоже на рисунок Перуджино.
Тем временем бледные проблески зари начинали наполнять комнату слабым холодным светом; предметы казались бесцветными, все было таким обыденным, таким опустошенным, такого ледяного, почти мертвенного цвета, что я почувствовал, как нехорошо сжалось сердце. Наверное, госпожа испытывала то же ощущение, потому что, накинув на голову край своей шали, образовавшей некое подобие капюшона, она вдруг взяла меня за руку и сказала:
— Выйдем на улицу посмотреть на Аврору.
На достаточно меланхолическую Аврору. Ветер стих, с неба лились не потоки, а тихий, монотонный дождик, он покрывал легкой рябью глубокие лужи, делавшие дорогу непроходимой. Мы остановились на пороге перед прикрытой дверью. Водный поток грозил вот-вот выйти из берегов, в такой высокой воде колеса живописной мельницы не двигались, как бы охваченные изумлением. Оцепеневшая природа не хотела просыпаться. Постепенно по одному, по двое по горным тропам с обеих сторон дороги стали подходить крестьяне, чтобы возобновить работу предыдущего вечера, — своими медленными, вялыми, беззвучными движениями они походили на призраков. Два фонаря, выставленные на ночь для извещения проезжающих о разрушении на дороге, испускали в полумрак вспышки бледного света. Они погасли сами собой почти в то же время, когда сияние на востоке обозначило начало войны солнца с тучами. Несколько солнечных лучей просияли с минуту, но победа осталась за облаками, закрывшими лик светила, которое, если радостно и блистало, так в то утро, когда я с моим узелком выходил из Рима через Порта-дель-Пополо.
Постояльцы остерии начинали просыпаться; шум шагов, голоса людей, ржание лошадей, скрип экипажей и карет, суета кучеров, лай собак, пение петухов скоро нарушили таинственное очарование зари и отвлекли госпожу и меня от наших платонических созерцаний. Все обратилось в шум и беготню. Кто кричал хозяину, кто изливал свой гнев на кучеров, кто ругался, кто напевал песенку. Тем временем дорогу хорошо ли худо ли привели в порядок — отъехала одна карета, за ней вторая, потом третья. Настала очередь большой кареты, украшенной гербами. Пожав мне руку, графиня вскочила в экипаж, за ней, прочищая нос, последовал болезный граф. Карета собиралась отъезжать, когда, достав блокнот и карандаш, граф посмотрел на свои часы. Он забыл завести их, часы стояли. Он спросил время у жены, потом у меня. Все часы стояли.
V
О храбрости автора
Почти три столетия назад недалеко от Серравалле Мишель Монтень, французский дворянин, отвешивал звонкие пощечины по правой щеке своего возничего, что est un grand excès selon l’usage du païs, temoin le vetturin qui tua le Prince du Trésignano[16]. Князь Трезиньано и беспокойство Монтеня вспомнились мне, когда концом моего посоха я ткнул в спину нашего возницы, произнесшего в адрес старой немки уж и не знаю какие, но непристойные оскорбления. Мы ехали тогда вдоль берега разгневанно вздувшейся реки Кьента возле городка Вальчимара; бежавшая вдоль узкой долины дорога пересекала рощу из суровых дубов, едва шевеливших под ветром самыми тонкими своими ветками. Взгляд, брошенный на меня римским возницей, наклонившим голову от моего толчка, был взглядом разъяренной пантеры, тогда я снова поднял посох, его кончик очертил в воздухе полукруг, в результате чего возница кубарем покатился на землю. Взобравшись обратно на облучок, он со злостью стеганул лошадей и до самого Толентино не останавливал экипаж ни у одной остерии.
16
По местным обычаям есть чрезмерное злоупотребление, чему свидетель возница, который заставил замолчать князя Трезиньяно (франц.).