Коричневое животное испуганно спрыгнуло на узкую крышу портика под окном, второе, очень крупное, заскочило в комнату. Кошки! Это сильно обескуражило меня, поскольку изрядная часть моего героизма была истрачена напрасно, но разочарования я не испытал. Мой добрый педагог, по отношению к которому в рассказе об этих перипетиях я оказался не настолько неблагодарным, чтобы совсем забыть о нем, должен знать, что кошек я не люблю, особенно, когда они уже разъярены или могут взъяриться. Я боялся, что недоброе животное выцарапает мне глаза или вопьется зубами в ноги, не защищенные поножами; если раньше я мечтал о славе Роланда, то теперь завидовал его доспехам. Кот бросался из одного угла комнаты в другой, я бросался вслед за ним с палкой, выгоняя его из комнаты, при этом я опрокинул стулья, разбил бутылку с водой и стаканы; все оказалось перевернутым вверх дном. Громкий шум разбудил соседей, ударившихся в крик. Смуглянка и ее тетка в ночных сорочках появились на пороге моей комнаты, потом прибыли капитан и повар, одетые, как и дамы, не пришла только невестка, забившаяся под матрацы. Хозяин заведения и его слуги стучали в коридорную дверь. В общем, случился маленький конфуз.
Подъезжая на следующий вечер к Анконе, мы все еще смеялись над произошедшим. Этот комичный эпизод, больше чем что-либо другое, послужил установлению согласия среди попутчиков: выходки мумии стали менее ядовитыми, капитан уступил немецкой старухе свое место в глубине кареты (вожделенное ею место, во время поездки оно было причиной многих колкостей, оскорблений и неприязни между двумя парами), повар стал подавать себя в несколько менее елейно-торжественной манере, а певица уже меньше говорила о завоеванных ею лаврах. Когда все так гладко, самое время расстаться, сказав друг другу до свидания. Немки продолжали путешествие, а другая дама выходила в Анконе; я же должен был задержаться в этом городе на несколько дней — читатель представляет причину — и был счастлив, что не встречу их больше никогда.
VI
Заключение
Великая робость моя перед моим педагогом заставила меня, описывая ночь в Серравалле, умолчать о словах светловолосой римлянки. Но теперь, неоднократно все обдумав, я вижу, что скомпрометировал бы свою репутацию рассказчика, если бы скромно сохранил эту тайну, ведь в этом случае рассказ оказался бы без логического завершения или, по сути, грешил бы неправдоподобностью. Дабы тактичный читатель не остался в неведении, поведаю, что в то время, когда госпожа и я стояли на крыльце постоялого двора и любовались зарей, светлеющей над серым мраком местности, я вымолил у благородной дамы одну минуту встречи, чтобы сказать ей мое «прощай» перед отъездом из Анконы; она немного подумала и с теплой приязнью сказала мне «да». Посему через четыре дня в одиннадцать часов вечера я должен быть на ее вилле, расположение которой она мне очень точно передала на словах, особо остановившись на описании сада, примыкающего к дому сзади, на изгороди, огораживающей сад и на беседке в виде греческого храма. В этом храме стояла статуя, олицетворяющая невинность — символ того, что хотел бы хранить в самых глубинах своей души мой педагог, — символ той невинности, что горела в груди госпожи и в моей груди, когда мы дружески и евангельски чисто сжимали руки друг друга, клянясь прийти на свидание.
Поэтому я должен был провести в Анконе еще два дня, не видя госпожу, поскольку другие два занял мой путь до города, тогда как карета графини, выехав вовремя из Серравалле, наверное, в тот же день приехала в город, где прекрасная дама хотела сделать остановку в своем доме на один день.
Полагаю, не нужно рассказывать, как непросто прошли эти сорок восемь часов. Чтобы успокоить мое нетерпение, я утруждал ноги хождением по горам, а руки — весельной греблей. К счастью, дождь вдруг прекратился, днем сияло солнце, ночью — луна.
В условный день в час заката я вышел из города. Какой покой был вокруг! Слабый ветерок покрывал легкой рябью море, где белели паруса, едва шевелил молодыми листьями деревьев, пригибал полевые цветы, мягко подгонял редкие белые облака в голубом чистом небе. Дорога то приближалась к берегу, то удалялась от него, то опускалась, почти касаясь воды, то взбиралась на вершины холмов. Какой покой! И все же мне не было покойно. Посматривая на часы, я упрекал Хроноса, хранителя времени. До условной минуты оставалось три с половиной часа, чтобы дойти до виллы требовалось полчаса. Я уселся на камень в сотне метров над дорогой и стал смотреть на небесный свод, на котором по одной загорались звезды.