— Очень.
После обеда пошли покупать подарки. Это было труднее, чем в других городах, потому что за каждым углом открывались каналы с мраморными лестницами дымного цвета и маленькими мостами.
Валерия Константиновна искала орлоновую рубашку — и нашла, но дорогую, за пять тысяч лир. Для себя она ничего не купила, хотя чемодан не нашелся и мог найтись теперь уже только в Милане.
— Но что придумать для брата? Вот задача!
— Он высокий?
— Как вы.
— И такой же толстый, как я?
— Почти.
— Купите ему нейлоновую куртку.
— Ого-го! Шесть тысяч лир! А у меня осталось, — она сосчитала, — две с половиной.
— Возьмите у меня.
— А вы не будете покупать подарки?
— Нет.
— Вот мы ее для вас и купим.
Токарский пожал плечами.
— Вам хочется, чтобы я купил эту куртку?
— Да.
Он примерил.
— Очень идет. — Валерия Константиновна покраснела. — И подкладка отличная. Что вы делаете? Анечка велела торговаться.
— Поздно.
Он был очень доволен.
— Снимите же, жарко.
— Ни за что. Вы сказали, идет?
Они шли и болтали, останавливаясь у витрин. Стекло было всюду — самые двери магазинов были толстыми листами стекла с разноцветными стеклянными раковинами вместо ручек.
— Работающее, — с уважением сказал о нем Токарский.
Но было и бездельничавшее стекло — фигурки, цветы, ожерелья, серьги, браслеты.
— А вот и Сева.
Сева стоял на мосту Риальто и, моргая белесыми ресницами, рассматривал ожерелье, которое он не мог купить, потому что у него осталось только двести лир, а ожерелье стоило триста. Он успел уже всем рассказать, что у него не осталось лир на подарок для Кати. Он смутился, увидев Токарского и Валерию Константиновну.
— Торговался как зверь, — объявил он, едва они отошли от лавки. — Не уступает, подлец! А красивое, верно?
— Да.
— Вообще хочется все разбить или все купить. Верно?
Приятно было выговаривать Севе за то, что он оставил жену без подарка, но еще приятнее было почему-то без Севы. Они отделались от него под каким-то предлогом.
28
Пароходик обогнул маленький остров — сумрачный, безмолвный, обнесенный высокой стеной, точно те, кто жил на нем, навсегда условились молчать, и ничто не могло заставить их произнести хоть слово.
— Так и есть, — сказал Токарскому хозяин соседнего отеля, который учился русскому языку и попросил разрешения сопровождать туристов на фабрику стекла. — Это кладбище Венеции. Покойников везут сюда в гондолах. Это страна воспоминаний, напоминающая полотно Беллини «Души чистилища». Вы, конечно, помните эту бессмертную аллегорию?
Токарский помнил «Души чистилища», но ему не нравился хозяин отеля. Это был, несомненно, шпик и даже немного похожий на того римского шпика, который снял котелок, обрадовавшись, что русские наконец уезжают. Но тот не предлагал знакомиться с ночными кабаре или отведать «наилучшего кьянти, каковое не подают русским в ресторанах». Это был шпик-дурак. К хозяину соседнего отеля он не имел, конечно, ни малейшего отношения.
— Красивейшее кладбище в мире, — объяснил он. — Причем на острове имеются каналы, по которым покойников везут в гондолах к подножию храма.
Токарскому представились эти странные похороны: бесшумно скользит покрытая черным сукном погребальная гондола. Венецианка склонилась над гробом — стройная, в черном платке, как та, которая стоит, прижав руки к груди, на картине Беллини.
Фабрика была маленькая, очень старая, как и все другие на острове. Горны были похожи на русские печки.
— Остров Мурано славится, — объяснил шпик, — производством стекла приблизительно в течение двенадцати столетий.
Анечка сказала, что хозяйка — русская и все будет объяснять сама, без помощи гида. Ее зовут Нина. Она рада приезду компатриотов.
И действительно, Нина вскоре пришла — круглолицая, курносая, с кудерьками. По-русски она говорила хуже, чем Анечка. Недолго послушав ее объяснения, из которых можно было только понять, что «сейчас будет тарелка», Токарский отошел в сторону и стал смотреть, как рабочий делает эту тарелку.