Как я теперь понимаю, речь шла о майской, так называемой «параллельной» демонстрации троцкистов в 1927 году. Обыватели, видимо, надеялись: большевики, увидев, что у них ничего не получается, добровольно откажутся от власти. На эту тему вспоминаю злой анекдот, рассказанный нам с мужем одним ленинградским писателем уже после войны: «Кремлевские вожди решили, что им пора сматываться, и перед концом издали совсем уж дикий приказ: высечь цвет интеллигенции, всех итээровцев (ИТР — инженерно-технические работники). На другой день вожди собрали чемоданы, сели на извозчиков и поехали на вокзал. Вдруг видят — демонстрация. Думают: неужели не успели? Неужели задержат? Спрашивают у прохожих: “Почему народ на улицы вышел?” Те отвечают: “Это итээровцы просят, чтобы их высекли первыми…”»
Тут, конечно, издевка не столько над большевиками, сколько над интеллигенцией. И еще помню разговоры о Енукидзе — он, мол, завел целый гарем. Слово «гарем» я понимала смутно. Вообще, в разговорах на политические темы мне было ясно только одно: все мы — простые люди, а они — власть. И чего они там еще выкинут, неясно. Обыватель отождествил себя с властью много позже.
Итак, социализма у нас во дворе не было. Не было и классовой борьбы. Почему я это специально оговариваю? Да потому, что, читая о 20-х годах, беспрестанно натыкалась на рассказы об ожесточенных классовых боях… Об обрезах кулаков… И вредителях в городе… Кто-то, возможно, считает, что после смерти Сталина советскую историю переписали? Ничего подобного. Старые штампы автоматически переходили из одного исторического труда в другой, из одного романа в другой… В 80-х годах, попав в академический санаторий «Узкое» — бывшее поместье князей Трубецких, я за десять дней посмотрела два фильма об этой самой борьбе. Фильм умного Кончаловского «Сибириада» и еще какой-то детектив Одесской киностудии — тоже о 20-х годах. И всюду было показано, как белые офицеры и кулаки-живоглоты стреляют и убивают честных крестьян и рабочих. У Кончаловского эти же белые офицеры, пробравшиеся на руководящие посты уже в 30-х годах, готовят диверсионные акты. Только доблестные работники ГПУ кладут этому конец.
Мне, наоборот, кажется, что на первых порах советская власть сплотила разные социальные слои. Прекрасный пример — наш двор. Поистине это был Ноев ковчег с семью парами чистых и нечистых. Наш батюшка, его дочери и зятья — один с глубоким шрамом на лбу, видимо, офицер, участник войны 1914 года, второй — учитель математики, интеллигентнейший человек — были в дружбе со всем двором, так же как упомянутый сын дворника-татарина Миша, чемпион по крокету. Мой папа-инженер и Негребецкий, офицер Дюков, генеральша Мария Степановна и наша прачка Шура жили вполне мирно. А сестра нашей домработницы Поли, деревенская девчонка Оля, была моей лучшей подругой. Типичный немецкий бюргер Тебус в коверкотовом пальто и с «пивным» брюшком дружил с новым жильцом «из рабочих» Кротовым. В конце 20-х на исходе нэпа они вместе разводили кроликов на заднем дворе…
Не было и антисемитизма.
Правда, уже упомянутая мной учительница Лариса Митрофановна принесла мне как-то потрепанный учебник, на одном из разворотов которого было два портрета: на левой странице портрет Ленина, на правой — Троцкого. Обоим вождям лиловыми чернилами кто-то пририсовал пышные усы. А под портретами теми же чернилами написал: «Ленин и Троцкий — жиды». Учительница Лариса Митрофановна на это коротко сказала: «Ленин не еврей, он русский». Это было первое и единственное в моей детской жизни высказывание по национальному вопросу.
Об антисемитизме в России я впервые узнала уже в годы войны.
…Читаю и дивлюсь: ну и идиллию я нарисовала — старинная церквушка и трехэтажный кирпичный дом тихо-мирно существуют в постреволюционной вздыбленной России, а я, маленькая девочка Люся со стрижкой «бубикопф» и с большим белым бантом (как это я забыла о банте?), тихонько подрастаю на радость маме и папе.
И социализма нет, и антисемитизма нет, и советская власть где-то далекодалеко, и ничего вокруг не меняется: малиновый звон плывет над Москвой, и на примусе варят морковку вместо ненавистного шпината.
А между тем, когда мне было 6 лет, произошло всемирно-историческое событие: умер В.И. Ленин. Великий В.И. Ленин. Основоположник. Вождь. Архитектор нового мира.
Шесть лет — это уже сознательный возраст? Кажется, нет.
Но кроме сознания есть еще интуиция. Дети чувствуют, когда происходят, как теперь говорят, знаковые события. Считается, что даже собаки беспокоятся, если в доме несчастье, а если хозяин умер — воют. Про собак не знаю. Про себя, шестилетнюю, знаю. В тот январский день 1924 года нечто странное и впрямь носилось в воздухе. Мороз был страшный, кажется, чуть ли не 30°. Но когда я была маленькая, зимы вообще стояли суровые. Особенно на Крещение, то есть в двадцатых числах января. К морозам загодя готовились — осенью замазывали окна, а между рамами клали вату и ставили высокие стаканчики с серной кислотой. Но все равно стекла замерзали — на них появлялись белые кружевные узоры. Детишек на улицу в трескучий мороз не пускали… Но в тот день не только я, но и мама сидела дома. Хоронить Ленина пошла самая первая наша домработница Поля. А когда вернулась домой, то о чем-то долго шепталась с мамой. На меня цыкнули, мне знать, о чем они шептались, было не положено.