8.
Несколько раз, пока ехала, Маша открывала книгу, пытаясь вникнуть в текст. Но всякий раз мысль уплывала, перетекая, то в воспоминания моментов встречи, то в представления чего-то хорошего и светлого, перекликавшегося с тем, что произошло сегодня. Она смотрела в окно, иногда отвлекаясь от раздумий на картины природы или какие-то эпизоды на полустанках, но совсем ненадолго. Чувства, глубоко покоившиеся в ней до сего времени, вдруг взбунтовались. А возможности успокоить их не то чтобы не было – не появлялось даже намерения, настолько завораживающе прекрасным оказалось их присутствие. «Он такой милый, – думала Маша, – И без всяких заморочек…» Мысль запнулась и что-то стала искать в памяти, будто хотела опровергнуть саму себя, засомневавшись, что этих самых заморочек точно нет. «Принцесса…» – услышала она Женин голос, и сердце тут же отреагировало на него. Сначала радостно замерло. Потом вдруг – на какую-то долю секунды – озаботилось сомнением. «Это же было искренне, – стала оправдываться, словно невидимый визави утверждал, что это и есть то, что она пытается скрыть. То, что хочет оставить себе по причине получения удовольствия и что противоречит ее нравственным представлениям, – А если искренне, то… неужели и вправду я ему так нравлюсь?» Совершенно не знакомая до сих пор, хлынувшая из сердца нежность, разлившись по груди, сначала поднялась и запершила в горле, потом завибрировала в ресницах – заставила увлажниться глаза.
– Что случилось, милая?
Маша, словно очнувшись от сна, увидела сидевшую перед ней старушку, которая подалась вперед, сочувственно заглядывая ей в глаза.
– Что? – машинально спросила Маша, не понимая, что происходит, – Вы мне?
– Тебе… тебе, милая, – женщина, как бы убеждая Машу, повертела вправо-влево головой и развела руками, – Мы ж с тобой тут, почитай, одни.
В вагоне, и, правда, людей – раз, два и обчелся. И то, в основном, по торцам. А Маша со старухой оказались в середине – в отдалении от всех.
– Что вы спросили, бабушка? Я задумалась и не услышала.
– Случилось ли чего у тебя, девонька моя? Глазки что-то заблестели…
– У меня? – изумилась Маша. Ей вдруг стало как-то не по себе от этого сверлившего ее внутренности взгляда. Не то чтобы совсем. Но бесцеремонное вмешательство в ее личное пространство показалось неприятным. Старуха словно вошла в душу и там хозяйничала.
– У тебя, моя милая, у тебя.
– Да что вы, бабушка, говорите? – Маша вдруг, будто испугавшись, поплевала через левое плечо, – Все у меня хорошо, – она даже попыталась улыбнуться, потому что ей стало жутковато: «Что ей надо от меня?»
– А то и говорю, милая. Если это слезы радости, то за ними всегда жди других слез. А ты не подумай чего. Мне от тебя ничего не надо, – словно отвечая на мысленный вопрос Маши, проговорила она, – Просто увидела, что ты вроде плакать собралась. Вот и спросила. Ты, если что, прости уж меня старуху.
– Да нет. Что вы. Не надо извиняться, – Маше вдруг стало неудобно перед этой доживавшей свой век женщиной, проявившей к ней своеобразное участие и напоровшейся на ее черствость или даже на враждебность, – Это вы меня извините. До меня просто не сразу дошло…
– Ладно, ладно, девонька! – махнула старушка рукой, – Не мечи бисер-то. Поняла я уж. Не буду больше мешать тебе. Думай свою думу, – замолчав, она отвернулась к окну. А Маша осталась с не пожелавшей успокаиваться до конца совестью. А еще – с каким-то томительным ощущением потерянной радости, которая, как цыпленок из своего заточения, ритмично пульсируя, старалась проклюнуться в сознание. Она попыталась снова думать о Жене, но того упоения от мысли о нем уже не было. Тревога, появившись в душе, отравляла ее своим неумолимым присутствием. Словно оживляла слова старухи о других слезах, о которых Маше еще знать было не дано, но о которых, вобрав опыт поколений, она подспудно знала. «Пусть ничего не случиться с ним. Пусть долетит благополучно. Пусть вернется. И пусть беды обойдут его стороной», – как молитву стала произносить она обережные фразы. Так, словно в ней заговорили голоса всех тех женщин, чья жизненная сила текла сейчас в ее кровеносных сосудах. И проводя обряд посвящения в ней через состояние влюбленности, они обрекали ее на служение любви – всеобъемлющей и всепроникающей.