И уже тем утром, сразу после смерти Гелхарда, Вильме представили леди Друзеллу.
Она была из каких-то дальних родственников мессира Раша, но не похожа на него вовсе. Постарше нас лет на пятнадцать, а взгляд – как у девочки. Большие, чистые, наивные глаза.
Глаза очень внимательной шпионки, очень-очень умелой лгуньи. Доброе, приятное лицо. Улыбка милая, как у деревенской кормилицы…
Я сразу поняла, как только увидела её: эта дама – каменная стена. Оказалась права.
Друзелла тоже вошла в Малый Совет. Доверенное лицо. Я с ней провела подробный инструктаж, она потом всё по три раза проверяла сама. Я только пожалела, что она совсем пустая, даже искорки Дара нет… но на этот счёт у меня уже были кое-какие планы.
Ей и не надо было, в сущности.
А мессир Лойноль, лейб-медик, специалист по дамскому здоровью, не столько слушал нас, сколько учил Виллемину. Учил беременность изображать, чтоб никому даже в голову не пришло, что она симулирует. Нам на руку оказалось, что Вильма по натуре ужасно целомудренная, – ни у кого не возникало никаких вопросов, почему её без одежды, кроме меня, Друзеллы и Лойноля, никто не видел.
Никто и не должен. Государыня сглаза боится.
А Виллемине теперь должны были делать специальные костюмы, в которых казалось бы, что она беременна, но зашнуровывается. Но в тот день она надела то самое, что собиралась: простое траурное платье, без украшений, без кринолина, белое, потому что королевский траур, и простую круглую шляпу с глухой белой вуалью, с одним-единственным белым пером королевского фазана. Под вуалью было не так видно, что глаза у неё заплаканы, а под ними чёрные полукружья.
В таком виде она и вышла – в храм Путеводной Звезды и Благих Вод, на оглашение завещания покойного государя и присягу, где уже ждали все придворные работяги: члены коллегий, министры, родня… Огромная толпа народу – присягу приносить. С Вильмой были я, Раш, Друзелла и Лойноль – и все сразу увидели, какой у моей королевы ближайший круг.
Вильма стояла у гроба государя, и я видела, как ей хочется завалиться на грудь мёртвого Гелхарда и плакать. А Гелхард среди белых роз, в белом с золотом мундире, укрытый синим с белым королевским штандартом Прибережья, был покрашен, напудрен, чуть не подрумянен – тело выглядело совсем чужим и пустым, как поношенное и брошенное платье.
Герцог Хальгар стоял с другой стороны, рядом со статуей крылатого вестника, шмыгал красным носом – и глаза у него тоже были красные. С ним пришли полненькая блондиночка с простеньким личиком, надо думать, леди герцогиня, и плотный высоченный красавчик, Орстен, наверное: вид, как будто у него зуб нестерпимо болит, а надо жрать на публике мороженое и как-то изображать печаль и спокойствие. Яркая дама рядом с Орстеном, жена из Перелесья, заведённая специально для перестраховки, всё время держала у лица платочек и чуть ли его не жевала, то ли с досады, то ли якобы рыдала в него.
Я думала, Ленора придёт в окружении своих дам и свиты Эгмонда и закатит в храме скандал, – но нет. Пришла в сопровождении каких-то печальных юношей и пары девушек в чёрном, сама слегка не в себе, будто полусонная. И я поняла, что опоили её душевно, не хуже, чем самого Эгмонда.
И что ужасно важно, как к тебе относятся эти самые мессиры миродержцы. К Виллемине – хорошо, а к Леноре – плохо. Леноре тут в ближайшее время будет здорово неуютно.
А так-то всё было очень благолепно. Торжественная церковная служба, Иерарх Прибережный в белом балахоне, что означает свет, с синей лентой, что означает, что душа была чиста, как вечные воды… Женщины сдавленно рыдают, у мужчин лица такие скорбные и суровые… руки целуют моей Вильме: всей душой с вами, ваше прекрасное величество, держитесь, ваше прекрасное величество, государыня, мы все на вас уповаем… и шелестят еле слышно: такая юная, такая тяжёлая ответственность, помоги ей Творец…
Сплошное благорастворение воздухов.
И когда мы уходили из храма, вокруг была невероятно громадная толпа печальных горожан. Многие впрямь плакали. Я сильно нервничала, потому что в этой толпе мог оказаться кто угодно, но всё обошлось, и Дар тихонько тлел под рёбрами, не вспыхивая.
Мы с Вильмой уже потом узнали, что в городе были кое-какие беспорядки. Кто-то там орал, что Эгмонда убили, кто-то – что он сам хотел убить королеву-мать, а государь, мол, умер от горя. В газетах обо всей этой истории на балу писали глухо, но слухи ходили просто чудовищные. А ещё – коронованные не вышивают. На эту тему тоже было всего…
Но мессиры миродержцы, похоже, всё предвидели заранее, потому что у храмов, где читали завещание и принимали присягу, совершенно случайно оказывались жандармские патрули. Если бы не они, пьяным ором и мелкими скандальчиками точно не ограничилось бы.