Виллемина взглянула ему в лицо:
– То есть погибший в море и неотпетый матрос будет признателен, если дать ему возможность ещё немного побыть среди живых? Наверное, не получится хлебнуть рому, но уж точно выйдет от души поговорить…
Валор поразился:
– О чём вы говорите, государыня, во имя всех неприкаянных душ?
Виллемина чуть улыбнулась:
– Я хочу позвать души моря на службу – и отпустить на лоно Господне тех, кто не пожелает ступить на берег.
Клянусь всем на свете: в этот момент мне уже не казалось, что это совсем уж безумная идея. Валор смотрел на Виллемину как на Божьего вестника, его глаза повлажнели и светились, он еле выговорил:
– Прекрасней вас, тёмная государыня, я не могу себе представить.
Потом я довольно сбивчиво объясняла ему подробности, а он слушал с тем же восхищением. У Валора, во всяком случае, не возникло ни тени сомнения – а он, конечно, знал, о чём идёт речь. Он сам был душой моря – и я помнила, насколько ему было несладко.
– Деточка, – сказал Валор нежно, когда я закончила, – я найду для вас тех, кто пожелает уйти из моря в небеса, и тех, кто пожелает служить тёмной государыне. Моряки – люди чести. Я предполагаю… э… что многим из них может до дна души понравиться эта идея.
В то утро мы прикинули всё – и договорились, что совершим обряд в ближайшее полнолуние. Валор собрался уходить, когда ночная темнота за окнами начала сереть, а перед этим спросил меня:
– Скажите, деточка, а это благодеяние с плотским телом должно распространяться непременно на моряков? Или вдруг, для эксперимента, для того, чтобы всё до конца проверить, вам сгодится и старый некромант?
– О мессир Валор! – поразилась Вильма. – Неужели?
– И вы оставите Сумерки ради такой сомнительной радости, как этот… протез, мессир? – ещё больше поразился Клай.
Валор печально улыбнулся:
– Я уже говорил, друзья мои: моя душа более принадлежит морю, а не Сумеркам. И мессиру Олгрену, и леди Карле я буду много полезнее как некромант… а вам я попросту предоставлю себя прежде всяческих строптивых призраков. Вы сможете примерить эту одёжку на меня – и я расскажу, где она жмёт. Простецу будет легче освоить новое тело, если оно будет устроено удобно.
– Хотите охранять меня и днём? – спросила я. – И Виллемину?
– Вы очень догадливы, деточка, – и Валор раскланялся снова. – Я буду с вами и с государыней в любое время дня и ночи – и я буду настолько свободен, насколько это вообще возможно для моей бедной души, так и не усвоившей, как услышать вампирский Зов.
– Это до демоновой матери самоотверженно, – сказал Райнор.
– Кто-то должен начать, – сказал Валор, чуть пожав плечами.
И это окончательно убедило меня в том, насколько удачна идея Виллемины.
Виллемине в то утро удалось немного поспать, мне – не знаю, наверное, тоже. Мне показалось, что я только на минутку закрыла глаза, а когда открыла – наша спальня была уже полна сероватым белёсым светом зимнего утра.
И я встала потихоньку, чтобы не разбудить свою королеву. Позвала Друзеллу уже из будуара – и мы с ней вместе решили, что будить государыню не будем.
Я завтракала одна и на ходу, поэтому – холодным мясом. Некоторые из нас, тонкие впечатлительные натуры, не едят мяса в принципе, – Клай как-то уверял, что его Дар не принимает никакой убоины вообще, – но я, видимо, не тонкая и не впечатлительная. У меня ни тело, ни Дар на святой травке не держатся, за что зараза Райнор обозвал меня хищницей.
Мелкий хищник, точно.
Но я кусаюсь.
К парадному подъезду Дворца подали не карету, а мотор – удивительную штуковину, к которой я никак не могу привыкнуть. Тянет называть «самобеглой повозкой», но детки считают, что это уже устарело и звучит вульгарно. Впрямь очень быстрая штуковина, но запах пережжённого горючего нестерпим. И меня всегда безмерно поражало, что мотор и железная дорога страшно нравились Тяпке. Она запрыгивала на сиденье быстрее меня, с удобством там размещалась и всем своим видом показывала, как ей интересно и приятно так быстро ехать.
И её тонкое чутьё бензиновая вонь ничуть не тревожила. Она только чихала и пофыркивала иногда.
Старая крепость была предельно мрачным местом. Насколько я помню, её никогда не использовали по прямому назначению: в незапамятные времена она началась с форта и маяка, с которого жители столицы наблюдали за морем, потом её долго достраивали – и в конце концов она превратилась в тюремный замок. Маяк выглядел как сторожевая башня. Маленький тюремный храм, такой же мрачный, как и все крепостные постройки, из дикого тёмно-бурого камня, особенно не радовал – и надежду местным обитателям давал разве что на загробное прощение. Картину дополнял дым с верфей и сталепрокатного завода, но заводской грохот надёжно глушили толстенные крепостные стены.