— И из храма так же, — сказал второй наставник, постарше. — Святой Отец Иерарх наш говорит: вы берите нерукотворные образа, их восстановить человечьей рукой нельзя — а уж святые сосуды, подсвечники, украшения, Бог даст, восстановим как-нибудь…
— А брат Тария! — вспомнил молодой. — Он от старости высох, как одуванчик, одна видимость плоти, седой — а бежал как мальчик… Три тома «Откровений» тащил, лет по пятьсот им, переплёты из воловьей кожи, окованные бронзой, тяжеленные, как могильные плиты — как только поднял, непонятно. А за ним — его писцы, с рукописями, с пачками книг. Наставник Хелис говорит: «Бросьте, отец, давайте я вас донесу, что ли — а то сердце у вас лопнет», — а Тария: «Если тебе, маленький братец, нести нечего — там у библиотечного корпуса на скамье „Размышления о сути“ Лаоловы лежат, так забери, а то мне рук не хватает!»
— Ох да, — сказал старший. — Драгоценные книги, великую древность — прямо на палубу яхты кидали, как попало. Ну хоть что-то спасли — и за то Бога благодарить…
— Монастырь Блаженной Атты горел… с моря было видно зарево…
— А брат Атрион пристал к гвардейцам, мол, возьмите меня с собой, дайте винтовку, братья, душа болит… А военный ему говорит: «Куда тебе винтовку, ты молись — ад идёт, вам важно молиться»…
— От дома Иерарха, наверное, ничего не останется. И от храма Благих Вод и Путеводной Звезды на Лазури, вот помяните моё слово, сестра. Сказано: «Ад алчет золы, и пепла, и крови, и слёз — и пойдёт по пеплу, как по земле, а по крови, как по воде»…
В общем, невероятно духоподъёмная вышла беседа.
А гостиная была маленькая, хорошенькая, как всё в этом дворце, — внутри он был совсем как игрушечный домик, в какие девочки кукол селят. Вот и гостиная — вся беленькая, но не такая белая, как больничная палата, а разных оттенков живого белого цвета: чуть золотистого, чуть кремового, как сливочное мороженое, чуть розоватого… И все светильники — в виде нежных цветов из матового стекла, и картины на шёлке — с букетами роз и белого шиповника.
И белый Иерарх туда пришёл. Не в парадном балахоне, вышитом серебром и жемчужинами, — а я-то думала, что он всегда так одевается, Иерарх же! — а в таком же, как у всех наставников, из простого некрашеного холста. Только Око Божье — драгоценное, то самое, особое, которое на Иерарха надевают, когда передают ему Святое Слово. А лицо у Агриэла было ровно такое же, как и у его свиты, и на посох Иерарха он опирался, как на трость.
Я присела так низко, как вообще получилось. Хотела взять его за руку, чтобы руку поцеловать, потянулась клешнёй, перепугалась, подумала, что муфту надо было взять, — а Агриэл погладил меня по щеке.
И я его руку поцеловала-таки. Просто хотелось: я очень хорошо к нему относилась, а сейчас — особенно. И когда я к нему прикоснулась, к тёплой и сухой руке старика, — как к сухому листу каштана, даже запах от неё был какой-то осенний, — мне на миг стало…
Непонятно.
Тепло и непонятно.
Я подумала: наверное, Агриэл впрямь благой. Дар как-то странно на него реагирует. Но тогда все разговоры, что в присутствии благих некроманты чуть ли не рассыпаются прахом, — трепотня в пользу бедных.
— Садитесь, дитя моё, — сказал Агриэл.
И мы с ним сели к маленькому столику из матового белого стекла. На столике лежало Писание и стояли сосуд для травника с носиком, маленькие чашки, вазочка с мёдом и вазочка с вареньем из лепестков. На блюде, тоже белом и матовом, лежало печенье в виде розочек.
Я поправила подол — и тут же вспомнила, что приличные девушки не поправляют подол, а уж особенно в присутствии священников, потому что это суетно. И Тяпка громко цокала по полу бронзовыми коготками, я это вдруг услышала, как ужасный грохот, а она ещё ко мне под стул полезла. И вообще — у меня весь этикет из головы вылетел. И, наверное, физиономия у меня сделалась ужасно виноватая, потому что Агриэл чуть-чуть улыбнулся и сказал:
— Я рад, что вы пришли, дитя. А прочее — тщета мирская, не смущайтесь, пожалуйста. Вы у меня в гостях, хоть я и хотел о делах с вами беседовать.
— О войне? — спросила я. Как-то не представить было других дел.
— Не только, — сказал Агриэл.
Интересное у него было выражение: доброе и печальное, какое редко бывает у мессиров миродержцев, а он ведь был натуральнейший миродержец, не меньше, чем Раш, например. Может, и больше. Практически как Виллемина.
И у меня не очень умещалось в голове, как он ухитрялся держать в узде такую сложную штуковину — церковь. Святоши — люди вздорные, если кому-то нельзя жениться — он ударяется во все тяжкие, если уж не в кутежи, так в грызню за власть… я думала, что благим тут не ужиться. А вот поди ж ты…