— Не клевещи на себя,— сказала она, и тон ее, по-моему, был немножко сердитый.— Ты — сильный... Вспомни песенку, которую я тебе пела в День Победы,— и она пропела:
Пьем за яростных, за непокорных, За презревших грошевой уют...
— Я хочу, чтобы ты всегда был яростным и непокорным, чтобы всегда был самим собой... Пойми, что и люди, которые являются твоими друзьями,— они такие же. Они — разные, но — такие же. И ваш старый парторг, и Семен Шавров, и Калиновский в далекой Москве... Пойми, что ты не один. Так чего же тебе опускать руки? Неужели мы не одолеем какую-то Фроську с Хохловым?.. И чего ты избегаешь Дьякова? Иди к нему. Иди сейчас же!
Видя, что я сижу, она подняла меня за руки со стула и подтолкнула к дверям.
— Если не пойдешь — я завтра же утром уеду, и мы больше с тобой не друзья...
Дьяков, выслушав меня, хмуро сказал:
— Ты уж извини меня, Александр Николаевич, но даже говорить-то с тобой нет охоты... Ты ведь не зашел даже, когда тебя в армию силком сдавали, как рекрута. Дело, конечно, твое...— Он помолчал.— А техкабинет мы Хохлову не отдадим... И к Вересову ты поезжай... Говорю так на этот раз не ради тебя, а ради дела.
Он попрощался со мной сухо, но это почему-то не испортило мне настроения. Наутро я выехал в город. Пусть меня ищет Хохлов, пусть спускает семь шкур за прогул: мне нечего было сейчас терять.
Нелегко было попасть к Вересову — с утра он проводил совещание, а в полдень уехал в облисполком. Его помощник сказал, что он долго не приедет, и я решил было использовать время для поисков председателя «Энергии». Но диск не шел мне на ум, и я махнул на это рукой. Оказывается, хорошо и сделал, потому что Вересов быстро вернулся. Но радость моя была напрасной: он долго разговаривал по телефону, а когда начал прием и подошла моя очередь, то приехал директор крупного завода. В общем, попал я к Вересову уже в конце дня... Он слушал меня молча, положив руки на стол. Когда я рассказал о вчерашней стычке с Фроськой, он произнес:
— Вот как? Даже техкабинет ликвидировал? Это новость... Остальное же все нам известно: ваши рабочие писали...
Я удивился и сказал мысленно: «А известно, так что же вы его не снимаете с работы?»
— Только вот что,— сказал Вересов,— ругать вас надо: что же вы, инженер, комсомолец, бывший фронтовик, а молчали так долго? Видели безобразия и не боролись с ними?
— Как не боролся? В главк писал. Да и когда вы с комиссией приезжали, я выступал. Правда, вы не до конца слышали... А когда вы уехали, Хохлов обвинил меня в том, что я вбиваю клин в коллектив в тяжелое для него время, и срезал меня.
— Мне говорил Дьяков об этом, ловкий ход был... Кстати, Дьяков обещал мне, что вы раньше приедете.— Он нажал кнопку электрического звонка и сказал вошедшей девушке:— Принесите папку Быстрянстроя.
Полистал подшитые в папке документы; потом, отодвинув ее на край стола, сказал:
— Ну, а о приписке некондиционного торфа вы ничего не слыхали? Нет? Странно... Все-таки, очевидно, Хохлов нынче, после войны, решил заняться приписками, чтобы план резко перевыполнить. Придется ему сейчас своей головой отвечать за это. И инспектору Гикторфа за компанию.
Приписки для меня были новостью.
А Вересов неожиданно улыбнулся и пошутил:
— Что же это вы подвели своего директора? А? Наладили вывозку, и оказалось, что вывозить-то нечего? На бумажке — одно, а на полях — другое? Из четырехсот тысяч тонн не хватает ста пятидесяти?
Потом лицо его вновь посерьезнело.
— Так вот что, товарищ Снежков. Буквально на этих днях к вам приедет комиссия. Но вы о ней никому ни слова. А сейчас поезжайте и работайте. Ни на что не обращайте внимания. Ну, до свидания. Спасибо, что приехали.
Я вышел из обкома ликующим.
В радужном настроении я вернулся домой поздним вечером. Лада меня ждала. Не раздеваясь, она прикорнула на кровати — худенькая, маленькая, как комочек; лишь широко раскрытые глаза лихорадочно блестели в темноте. Выслушав мой рассказ, сжимая у горла шерстяную косынку, произнесла задумчиво:
— Видишь, как у тебя все хорошо складывается...
— Это ты мне помогла, ты заставила идти к Дьякову!— сказал я радостно, не обращая внимания на тоску в ее голосе.
Я уселся рядом с ней, обнял острые плечи и начал покрывать ее лицо поцелуями.
Она вырвалась и, забившись к стене, придерживая у горла косынку, спросила серьезно:
— Зачем ты целуешь меня?
— Лада!— взмолился я.
— Зачем? Скажи!
Глаза ее смотрели строго.
— Лада?!
— Ты же знаешь, что мне будет очень одиноко в Москве,— сказала она печально.— Так зачем ты меня утешаешь?