Освободившись от ее рук, я взялся за щеку и пожаловался на больной зуб.
— Сейчас же отправишься в больницу,— распорядилась она.
Я пошутил:
— Тебе не кажется, что ты превращаешься в мою няньку?
Погладив меня по щеке, Лада сказала:
— Мне нравится опекать тебя, глупый ты мой.
Выйдя от врача, показывая ей выдернутый зуб, я заявил:
— Неплохо бы сейчас выпить двести граммов наркоза, а то уж очень ломит челюсть.
— А это не помешает твоему завтрашнему выступлению?
Потом, пересчитав в сумочке деньги, продолжила:
— Пойдем, куплю. На что не решишься ради поддержания здоровья будущего обладателя рекорда!
— Я пошутил.— сказал я.
— Правда? А то, давай, покутим?
— Нет, Ладочка.
— Отказываешься?
— Да.
— Смотри, зубы не каждый день рвут. Больше такого предлога не будет,— сказала она, защелкивая сумочку.
— Сопов бы, наверное, согласился каждый день рвать,— рассмеялся я.
— Конечно. Вот я на днях как раз прочитала: есть такое ископаемое, у которого штук двести зубов было. Вот бы Сопову! На целый бы год хватило.
Так же шутя, не показывая виду, что она волнуется, Лада проводила меня на следующее утро в город.
Главным судьей была знакомая уже мне женщина Я вежливо поздоровался с ней и сказал:
— Я снова явился к вам.
— Ах, да,— сказала она.— Вы разыскали председателя «Энергии»?
— Нет.
— А что так?— произнесла она с огорчением.
— Вы простите меня, но, честное слово, у меня нет возможности выбраться в город в простой день.
— Ну, а что же я могу сделать?— развела она руками.
Я развязал вещмешок и показал ей диск и ядро:
— Видите? Это мои снаряды. Напрасно вы думаете, что я случайный человек для спорта.
Вещественное доказательство, видимо, подействовало на нее. Она поколебалась еще немножко и потом предложила:
— Пойдемте, я скажу, чтобы вас допустили.
Давешний длинный, как жердь, мужчина в шелковой безрукавке и белых брюках хмуро ее выслушал, ни разу не взглянув в мою сторону. Угрюмо возразил:
— Ну, знаете ли, вы, конечно, главный судья и можете давать указания, но я, в таком случае, складываю свои полномочия... У нас не день открытых стартов, а официальные соревнования...
Женщина сказала, раздражаясь:
— Я вам никаких указаний не даю, а просто прошу.
Парни и девушки, столпившиеся вокруг нас, заговорили:
— Допустите его. Дайте ему метнуть.
— Он не в первый раз приходит.
Тогда мужчина бросил на меня взгляд и сказал дрожащим от волнения голосом:
— Вы в тот раз вели себя недостойно, но ладно, я прощаю вам это. Раздевайтесь. И если вы не самозванец — ваша взяла. Но если вы ничего не докажете — вашей ноги здесь больше не будет.
— Вы меня простите, но это нервирование вряд ли будет способствовать моим результатам.
— Действительно, хватит препираться! Дайте человеку метнуть!— крикнул кто-то.
Раздеваясь, я мельком оглянул заполненные трибуны и подумал, что не хватало того, чтобы я оскандалился. А ведь ничего невероятного в этом не было: я взвинчен разговором, обстановка непривычная, даже непривычен круг, в который мне надо сейчас становиться.
Стараясь унять дрожь, я сделал несколько приседаний, но, поймав себя на том, что это может быть истолковано как позерство, торопливо вошел в круг. Ладонь ощутила теплую от солнца и чужих рук поверхность диска; чувствуя, что успокаиваюсь, я взвесил его в руке, стал спиной к полю и резко начал вращение, сделал скачок, отведя руку как можно дальше назад, выбросил ее с силой и затоптался на одной ноге, беспокоясь уже об одном — как бы не выскочить из круга. Провожая взглядом плашмя летящий диск, я все еще топтался, но уже знал, что не переступлю круга и что рекорд — мой. Конечно, все это произошло в какие-то доли секунды.
И хотя еще не был объявлен результат, но жизнь стадиона замерла, потому что диск лежал на внушительном расстоянии за флажком.
Свое имя, усиленное громкоговорителями, я услышал позже — когда меня поздравили окружающие. Оказалось, что я побил рекорд, державшийся с тридцать девятого года. Выслушав результат, я огорчился, но никому не сказал, что еще вчера мне удалось метнуть диск метра на полтора дальше; очевидно, сказалась непривычная обстановка.
Поздравлять меня прибежали все, кто был на поле. Лишь бегуны трусили по гравию дорожки, оставаясь равнодушными к моему броску.
Часом позже я побил рекорд по ядру и, перезнакомившись с двумя десятками людей, поговорив несколько минут с фотокорреспондентом, направился на телеграф. До отправления поезда оставалось несколько часов, а мне не терпелось поделиться своей радостью с Ладой. Я сочинил телеграмму, в которой пришлось заменить половину слов, потому что они не понравились телеграфистке, и все остальное время пробродил по городу. На Театральной площади я вспомнил свое обещание скупить для Лады цветы, но там не оказалось ни одной цветочницы. По дороге на вокзал я заглядывал за заборы в надежде отыскать любимые Ладой гладиолусы. Я нарочно выбрал район маленьких домиков с грозными словами на калитках, предупреждающими остерегаться злых собак. Наконец, я увидел розовый куст и, несмотря на то, что его стерегла злая собака, о чем недвусмысленно говорила надпись, вошел во двор. Лохматая дворняжка, которая, видимо, не всякий раз оправдывала мнение своих хозяев, при виде меня приветливо замахала хвостом. Старушка в оловянных очках охотно нарезала мне роз и проводила меня за ворота.