Едва я сошел с поезда на Мелешино, где мне надо было пересаживаться на дрезину, крепкие, горячие руки зажали мне глаза. С радостью поняв, что Лада приехала меня встречать, я все-таки сделал вид, что не могу угадать, кто это, и сердито сказал:
— Довольно шутить.
Она захлопала в ладоши:
— Не узнал! Не узнал!
И, повернув меня к себе, спросила серьезно:
— Ну, как? Эти чудесные розы вручили тебе за рекорд?
— Будто не знаешь?
— Я уверена. Но все-таки скажи, не тяни.
— В телеграмме все сказано.
— В какой телеграмме?
— Да которую я тебе послал.
Оказалось, телеграммы она не получила.
Рассматривая розы, нежно прикасаясь к ним тонкими пальцами, Лада предложила:
— Хочешь, пойдем домой пешком?
— Хочу.
— Сколько до нас километров?
— Восемь.
— А, какая ерунда. Побудем в лесу. Посмотрим те места, где мы искали первый раз подснежники.
Одуряюще пахло цветами. Громко жужжали шмели. Солнце склонялось к закату.
Мы шли вдоль узкоколейки, заходили в лес. Лада радовалась маленькому крепышу-грибу под красной шапкой; бросалась на мягкий мох, как на перину; и совершенно приходила в восторг от сверкающих красок мухомора.
Иногда она подбегала ко мне, чтобы воткнуть в петлицу какой-нибудь цветок, и говорила:
— Это тебе за рекорд.
В другой раз ей хотелось накормить меня брусникой, и она падала на колени и сгребала растопыренными пальцами красные ягоды вместе с хвоей и сухими листочками.
— Ешь, ешь,— приговаривала она, набивая мне рот ягодами.
Я любовался ею. Особенно мне правилось смотреть, как она притрагивается к цветам, словно они были для нее живыми существами.
Но ее оживление в этот раз мне показалось наигранным. И я не ошибся — позже, лежа на поляне, глядя на меня, она сообщила:
— Да, Саша, без тебя ко мне заходила девица с выщипанными бровками — Тася Меньшова.
Я насторожился. А Лада продолжала деланно-беспечно:
— Я ее прогнала.
— Что она тебе наговорила?
— Да она, по существу, и не успела ничего наговорить.
— Это страшная девица, страшнее самого Хохлова.
Лада медленно повернулась ко мне и сказала искренне:
— Родной мои, зачем ты оправдываешься? Неужели ты думаешь, что я могла бы поверить в эти сплетни? Если бы ты полюбил Настю или Дусю, то не позвал бы меня. Слава богу, тебя-то уж я знаю.
Я зарылся лицом в ее ладони и, задыхаясь от горячего запаха земляники и хвои, сказал:
— Я сразу понял, что ты чем-то огорчена.
— Ах, глупости. Просто было неприятно от сознания, что есть еще такие люди. И если бы я не поделилась этим с тобой, мне было бы тяжело... Она и тебя донимала?
— Да.
— Бедный ты мой, как будто на тебя было мало одного Хохлова.
— С Хохловым проще. Хохлов для меня — враг. А ведь эту девицу нельзя назвать врагом. Она выступает на собраниях, в кино сидит рядом с нами и красит губы такой же губной помадой, как и ты... А вместе с тем она тоже мешает нам спокойно жить.
— Очевидно, потому мне и было это обидно.
— Ты не расстраивайся. Наши люди со временем покончат и со сплетниками, и с анонимщиками, и с кляузниками.
— Ты прав. Чтобы построить самое справедливое общество на земле, надо много выдержать боев — и самых разных.
— Помнишь, как в песне, которую мы пели в детстве: «И вся-то наша жизнь есть борьба, борьба!»
— Да. А вы тоже пели эту песню?
— Пели, Ладочка, пели.
Глава восемнадцатая