— Ну да.
— Не получал,— сказал он сухо.
Я понял, что он не хочет раскрывать своих карт.
— ...Работа с Хохловым...— повторил я.— Хохлов— это человек, умеющий пустить пыль в глаза, втереть очки начальству... Люди у него живут в невероятных условиях, а он на каждом участке имеет комнату, где проводит время с бабами, с утра до вечера хлещет водку, жрет икру, когда миллионы людей в нашей стране недоедают.
Игорь Владимирович поднял глаза от стакана, который рассматривал все время, пока я говорил, и заметил:
— Вероятно, он имеет какие-то привилегии, позволяющие приобретать икру. Его зарплата выше, чем ваша. Его премиальные больше, чем ваши. Его паек солиднее вашей рабочей карточки... Моя зарплата тоже выше вашей, и я не стыжусь этого,— сказал он с вызовом.
— Ах, какое значение имеют сейчас деньги, когда килограмм хлеба стоит сто рублей.
— Вы правы,— произнес Калиновский холодно. — Но я не уверен, что Хохлов работает плохо. Вероятно, у него есть элемент самодурства. Но сейчас такое время, что с этим приходится мириться. Кроме того, не забывайте, что во время войны торговаться некогда, потому и введено везде единоначалие.
Мне сразу стало скучно с ним говорить. А он добил меня, заявив:
— Принимайте Хохлова таким, какой он есть.
Он сидел передо мной импозантный и лощеный. Казалось, что он не член комиссии из главка, приехавший по моему письму, а джентльмен, только что пришедший с теннисного корта. Именно — с теннисного корта, хотя и был он не в белом фланелевом костюме.
В его тоне мне чудилось высокомерие.
Я сказал устало:
— Но нельзя же так относиться к людям? Они — эти замечательные девушки — работают целый день, проступаясь по колено в воду, а дома их ждут нары в два этажа, да печка, где они сушат свои бахилы...
— Александр Николаевич, вы — молоды и поэтому торопливы в своих выводах. Торфопредприятие — это не завод. Мы целиком зависим от капризов природы. Ни крыши над головой, ни пола под ногами на торфяных полях быть не может. Кроме того, вы забываете, что идет война. Жесточайшая из всех, что знало человечество. Поэтому нам не приходится считаться с трудностями. Судя по тому, что вы хромаете, и по вашей форме, я предполагаю, что вы были на фронте. А поэтому вы знаете, что солдату приходится переживать большие трудности.
Упоминание о фронте в устах этого человека в элегантном костюме мне не понравилось. «Послать бы тебя самого на фронт»,— подумал я неприязненно.
А он продолжал:
— Вы совершенно справедливо назвали девушек, работающих на торфе, замечательными. Я позволю себе назвать их героинями. Как я понял из ваших разговоров, вы не бывали на добыче гидроторфа. Завтра мы с вами туда съездим. Вы увидите там девушек, которых окрестили «русалками», и скажете, что не каждый фронтовик бывал в такой переделке.
Я опять покосился на его лакированные туфли и перевел взгляд на свою ногу. По-моему, он заметил мой взгляд, потому что на его губах мелькнула слабая усмешка.
— И вот, увидев этих «русалок», вы перестанете считать труд ваших транспортников невыносимым.
— Игорь Владимирович, я не об этом. Война—есть война, и выпуск танков — есть выпуск танков. Люди работают по-фронтовому, чтобы приблизить победу. Но я говорю о тех условиях, которые Хохлов обязан создать для рабочих, о его грубости...
— Дорогой Александр Николаевич, хорошая работа Хохлова — это хорошая работа. А самодурство — это самодурство. Но помните, что борясь с ним один на один, вы ничего не сделаете. Плетью обуха не перешибешь. На обух надо выходить с обухом. Очевидно, роль обуха может сыграть коллектив. Запомните второй мой завет: один человек ничего не может, может лишь коллектив— люди.
— Людей Хохлов стремится или купить, или запугать... Вот на днях я с ним сцепился. Вздумал посылать за сеном двух моих старух; они у меня на легкой работе — подсыпают балласт. Я говорю, пошлю молодых. Нет, обязательно этих. А Долотов, начальник ЖКО, говорит мне потом: да ты что — не знаешь? Директор их учит. Они, оказывается, на активе посмели покритиковать его за протекающую крышу в бараке. Вот как... А кто его хвалит, тому дает премии...
Я забыл о возникшей неприязни к моему собеседнику и излил перед ним всю душу. Он сидел, потирая ногу о ногу, и отпивал маленькими глоточками вино.
Утром он повез меня на гидроторф. Сильнейшая струя била, как из пулемета, и размывала глянцевитую массу. Торфососы, стоящие в центре карьера на деревянном помосте, выкачивали бурую жидкость и гнали ее по огромным трубам на поля разлива. Молодые девушки в комбинезонах — «русалки», о которых мне говорил Калиновский, ходили в холодной воде и вылавливали пни, которые были выбиты водяной струей и могли попасть в насос.