Официантка Дуся, чаще других дежурившая в таких случаях, садилась против меня в пустой, освещенной тусклой лампочкой столовой и горестно качала головой. А я радовался полуостывшему обеду и шел домой в предвкушении нескольких часов спокойного сна, зная, что утром меня снова поднимет звонок Хохлова.
В один из последних теплых дней, когда по поселку летали паутинки, Дуся пригласила меня к себе в гости, и я, подкупленный возможностью провести вечер в домашнем уюте, от которого совсем отвык после того, как уехал из Настиного общежития, согласился.
И действительно, мне понравилось здесь все—и чистенькие салфеточки на комоде и швейной машине, и рамочки из ракушек, и цветные картинки, пришпиленные к стенам, и старенькое зеркало, и гора подушек на высокой постели. Дуся легко носила свое полное тело, затянутое в пестрый халат, сновала от стола к буфету. Шум примуса сливался с шумом паровоза, пускающего пары в сотне метров от Дусиного окна, над моей головой дребезжала черная тарелка радио; я ничего не слышал из Дусиных слов. Наконец, чай вскипел. Поставив эмалированный кофейник на стол, Дуся села рядом со мной.
— А, может, все-таки выпьем?
Я покачал головой.
— Нет, Дусенька, мне нельзя.
— Что у тебя, язва, что ли? Не обращай внимания. У Прова Степаныча язва, а он пьет вовсю. Говорит — помогает.
— Нет, мне нельзя, потому что я... физкультурник.
— Ну-у, у меня был один знакомый культурник из дома отдыха, так пил не хуже Прова Степаныча.
Я улыбнулся:
— Вот, когда буду культурником в доме отдыха, тогда и буду пить.
— Да уж там была бы жизнь — каждый поднесет. И отоспаться можно. А здесь ты изведешь себя. Смотрю я и не знаю, когда ты отдыхаешь.
— Война, Дусенька.
Она усмехнулась:
— Не война, а Пров Степаныч...
— И Пров Степаныч. Сам не спит и другим не дает.
— Жалко мне тебя. Умнее других, а не понимаешь. Это одна видимость, я ведь все знаю. Слышал, поди, жил он со мной?
Она посмотрела на меня настороженно и выжидательно.
— Я сплетен не слушаю.
— Чего уж, весь поселок знает,— вздохнула она и нахмурилась.
Она так низко склонилась над чашкой, что я видел белую ниточку пробора.
— Помочь я тебе хочу,— сказала она, не поднимая головы.— Не знаете вы Прова Степаныча. Не такой он, чтобы не спать. У него как? Проснется утром, соберет к себе всех или обзвонит, даст накачку, а в одиннадцать выпьет полтораста грамм и ложится спать. Секретарше скажет, к кому посылать курьера — к Дуське,— Дуся подняла голову и горько усмехнулась,— к Феньке, к Машке; это если из треста вызывают... Курьер и бежит... А начальство тревожит не каждый раз. Вот наш Пров и спит до пяти часов. Там проснулся, пообедал с водочкой и снова начинает обзванивать, когда у вас работа кончилась... А вы, дураки, думаете .— он двужильный...
Я поворошил свою память. Действительно, днем он меня ни разу не тревожил. Вспомнилась виденная позавчера картина: пьяного директора ведут под руки к дому среди бела дня. Давно перестав чему-либо удивляться, я все же был изумлен, когда через несколько часов услышал его громовой голос — Хохлов был совершенно трезв. «Ну, ничего,— подумал я,— посмотрим, застанешь ли ты меня сейчас врасплох!»
Дуся отвернулась к окну и задумчиво крутила чайную ложку. На улице сгущались сумерки, первая звезда переливалась над депо, зеленая и холодная. Пахло прелой ботвой и паровозным дымом.
Когда в комнате стало темно, Дуся подошла ко мне, нерешительно положила на плечи полные горячие руки.
— Останешься?
Не повертываясь, я снял Дусину руку с плеча и, не выпуская ее, покачал головой:
— Нет, Дусенька.
— Гордишься?
— Нет. Просто не надо этого.
Она усмехнулась:
— У меня и не такие оставались...
— Ты говорила.
— Да что там Пров. Повыше его бывали. Всякие приезжают. А раз приедешь — столовой не минуешь...
Я положил ее руку на ладонь и похлопал другой ладонью:
— Не грусти. Еще выйдешь замуж.
Она выдернула руку, и мне показалось, что заплакала. Потом, не зажигая света, отыскала шаль и, накинув ее на плечи, сказала:
— Пойдем, провожу. Или стыдишься?
Я вспомнил о сплетнях, заставивших меня уехать от Насти, но отказаться не имел права.
На улице играла гармошка, нестройно пели девушки.
Теребя кисти шали, Дуся взглянула мне в глаза и произнесла уверенно:
— Значит, ты любишь кого-то.
«Кого я люблю? Что она выдумала?» — подумал я грустно и отрицательно покачал головой.
— Нет, любишь, не скрывай.