Когда выходили из кабинета, я нарочно приотстал, чтобы не столкнуться с Дьяковым. Ох, как было стыдно пасть в его глазах: бабник, склочник, хапуга!
У порога передо мной остановилась Тамара и повернулась ко мне, ожидая, когда я распахну перед ней дверь. Посмотрела на меня с наглым любопытством, поблагодарила надменным кивком. И пошла, как ни в чем не бывало. Неужели это она просиживала вечера подле Мишки?
Чего уж требовать от других? Шельняк и Долотов связаны с Хохловым одной ниточкой. Смешно, начальника ЖКО пригласили на производственное собрание! Оба выступали потому, что если снимут с работы Хохлова, полетят и они. А Шельняк-то какой гусь оказался?
Это ведь он снабжает Хохлова икрой и водкой. На это летят сотни хлебных талонов, что там мои восемь килограммов... Да, но я брал и потом, чтобы подкормить Мишку... Ах, как нехорошо! Ведь только это обвинение и было справедливым... Все-таки самое главное в жизни — быть честным. Тогда ничего не страшно — правда в нашей стране всегда восторжествует... Но разве я не был честен, если взглянуть на мой поступок с точки зрения большой правды?.. И что же обо мне думает Дьяков?.. Постойте, а откуда Хохлов знает, что я писал в главк? Комиссия признала меня склочником? Не может быть! Как же тогда меня утвердили в должности?
Обо всем, что произошло, я написал письмо Калиновскому. Через четыре дня пришла телеграмма: «Выдумано нельзя опускать руки нужно бороться».
Хорошо сказать — бороться. А как? Калиновский говорил: надо идти к людям. К кому именно? Прежде всего, к Дьякову. Ведь мне нужен совет.
Но разве Дьяков будет теперь со мной разговаривать?..
И я начал сторониться Дьякова. Раньше это было бы почти невозможно, потому что тогда я не мог обходиться без его паровоза, а сейчас у меня была своя дрезина. Видел я его редко, обычно — издали.
И поэтому его приход ко мне домой был для меня полной неожиданностью.
А он вошел, как будто бы ничего не случилось, пожал, задержав в ладонях, мою руку, начал свертывать цигарку.
— Как это там, Николаич, говорится?— начал он, хитро поглядывая на меня из-под седых бровей.— Если Магомет не идет к горе, так гора идет к Магомету? А? Чего же ты все из себя Магомета-то изображаешь? Под лежачий-то камень вода не течет, слыхал, наверное?
Я смутился.
— Эх, Николаич, Николаич,— продолжал он, вздохнув.— Не хотелось мне с тобой поначалу говорить, больно было слушать, что ты по бабам ходишь и хлебные талоны вроде бы пропиваешь. Да не такой человек наша Настя, чтоб я поверил в это; знаю ее с первого дня на Быстрянке... Да и Дуська—душа-человек. Вчера я с ней разговаривал — заплакала она, когда о тебе вспомнила.. Говорит: «Прову глаза выцарапаю за Снежкова...»
Я опустил голову.
— Да, Николаич,— снова вздохнул Дьяков, — жизнь — она штука сложная. Да и Прова нашего вокруг пальца не обведешь. Ведь торф он один дает бесперебойно во всем нашем тресте. Ныне-то была первая загвоздка, и то из-за морозов; я-то знаю—с первого дня здесь работаю.
Он выпустил клуб дыма, посмотрел на меня, покачал головой.
Сказал:
— Эх, партизан, партизан. Все один и один. Чего ж ты народ-то обходишь? В главк-то писал — не посоветовался с нами? О чем бумага-то была?
Видя, что он ждет, я сказал хмуро:
— О порочном методе руководства.
— Н-да,— протянул он.— Ну, а сейчас ты и руки опустил? А духом-то падать вовсе и не надо. В жизни всякое случается. Что, думаешь, у меня жизнь больно гладкая прошла? Я вот этими руками революцию делал, первым машинистом был на Шатуре, когда по приказу Ленина торф для молодой республики добывать стали. А потом сколько этих шатур объехал. И сюда первым машинистом заявился — по партийной мобилизации послали. Все езжу — жена уж привыкла... Всякое бывало и у меня в жизни... И хохловы, и нехохловы были. Однако всегда жил так: прав — стою на своем, бьюсь за правду... В общем, вот что, Николаич, положение у тебя хуже губернаторского: с работы тебя Пров снимет, да еще характеристику тебе подпортит... Пиши-ка ты в главк Калиновскому, который приезжал к нам: он о тебе высокого мнения; да и нам не надо, чтобы тебя снимали, потому — работаешь ты по транспорту у нас лучше других.
Я молча протянул Дьякову телеграмму Калиновского.
Дьяков прочитал ее несколько раз, поднял на меня глаза:
— Ну, а что я тебе говорю? Бороться надо,— Он задумался.— Вот что, Николаич. Посоветовались мы тут о тебе с членами бюро... В общем, давай-ка, езжай к Вересову...
Но съездить к Вересову мне было не суждено.
Возвращаясь в полночь домой с Островка, где сошли с рельсов три вагона, я замер у подъезда. Меня поразил горячий шепот, раздавшийся из темноты. Начав сбивать снег с валенок, я остановился.