— Почему ты не сказал раньше? Поехали скорее.
Откинувшись на клеенчатую спинку дрезины, она любовно расправляла тонкими пальцами лепесточки подснежников. Ветер свистел в наших ушах, солнце било прямо в ветровое стекло.
Глава пятнадцатая
Спать я уходил к Семену Шаврову. С Ладой мы виделись только по вечерам. Она предлагала мне устроиться на полу, но я отказался, объяснив ей, что боюсь сплетен.
Она пожала худенькими плечами и сказала небрежно:
— О, это меня нисколько не страшит.
Я возразил устало:
— Ты еще не знаешь, что это такое...
Она посмотрела на меня серьезно и произнесла:
— Прости, Саша, о тебе я не подумала. Я все как-то считала, что это касается женщин. Решила, что ты беспокоишься о моей чести.
Я усмехнулся и хотел рассказать ей о письме девушки с выщипанными бровками. Но разве я имел право тревожить Ладино спокойствие?
А она подошла, нежно положила руки мне на плечи и, качая головой, глядя в глаза, спросила участливо:
— Тебе порой очень плохо бывает, да? Скажи мне.
Я погладил ее ладони и сказал, улыбаясь:
— Наконец-то ты приехала. Покажись мне, какая ты стала?.. Похудела, подглазицы, жилки на ладошках видны...
— А ты возмужал, совсем настоящий мужчина. Еще когда приезжал ко мне, казался мальчишкой.
Когда я потерся подбородком о лаковую кожу ее руки, Лада сказала удивленно:
— Колючий... Бреешься, наверное, чуть не каждый день?
По-моему, мы только сейчас, на четвертые сутки, разглядели друг друга как следует, так как до этого, разделенные столом, мы лишь, изредка поднимали свой взор, чтобы протянуть хлеб или солонку, и разговаривали смущенно о пустяках.
А наутро, разбуженный потрясающим известием по радио, я бросился к Ладе, застегивая на ходу китель. Торопливо открыв дверь, стягивая у шеи халатик, она спросила испуганно:
— Что случилось?
— Лада, милая! Победа! Включи радио!
Она припала к моей груди и заплакала.
Я гладил ее острые лопатки, спину. Когда, вытирая слезы, она отошла от меня, я поднялся на чердак, отыскал спрятанный под крышей флаг и вывесил его в слуховое окно. Усевшись на бревно, глядя на дождливый рассвет, я устало сжал колени. Вспомнились мама, Володя, и я зарыдал — глухо, по-мужски, одним горлом. Я сидел так долго, и в голове моей промелькнуло другое небо — высокое, ясное, наполненное грохотом моторов, самолеты падали в пике, Славик Горицветов с вдохновенным лицом прикручивал толовую шашку, и земля вокруг вставала на дыбы, опаленная бешеным огнем разрывов.
Подо мной захлопали двери, затопали шаги на лестнице, прорвался передаваемый по радио марш, прозвучал чей-то смех. Я оперся руками о подоконник, глядя на оживившийся поселок, и влажный флаг нежно щекотал мою щеку. Я поцеловал край флага, оттолкнул его в ветер и спустился к Ладе.
Не сговариваясь, мы решили, что в такое время нельзя сидеть вдвоем, и вышли на улицу. Поселок ожил, шли люди, меня часто останавливали, поздравляли с победой; толпа росла, двигалась к небольшой площади, откуда-то появились флаги и портреты. Никто не обращал внимания на дождь.
Позже, уже дома, я сказал Ладе, что никогда не видел такого стихийного единства.
Я вспомнил о бутылке, подаренной мне Калиновским, и поставил ее на стол.
Взяв ее в руки, рассматривая довоенную этикетку, Лада охнула от удивления. Огорченно взглянув на грудку старого проросшего картофеля и банку тушенки,— все наши запасы, из которых она хотела приготовить праздничный обед,— Лада сказала:
— Грешно мне соваться с такой закуской на стол.
Но вдруг захлопала в ладоши, воскликнув:
— Саша! Мы отметим победу, как это положено!
Она выдвинула из-под кровати чемодан, лихорадочно порылась в нем, вскочила и подняла над головой шоколадный батон.
— Сразу чувствуется, что моя гостья москвичка,— сказал я, глядя в ее раскрасневшееся лицо.
А она присмирела, спросила тихо:
— Ты не узнаешь?
Я вопросительно вскинул брови.