— Да это тот самый, который ты покупал на вокзале для Наденьки.
— Для Наденьки? Это для той девочки, которая тогда уступила мне место?
— Да. Я не нашла их тогда, они, наверное, уехали.
Разливая вино по дешевым граненым стаканам, я предложил:
— Давай поднимем первый тост за тех, кто больше всех причастен к этой великой победе — за Наденькину мать, за тебя, за других женщин, которые не давали нам, мужчинам, согнуться в страшное время.
Лада медленно покачала головой, сказала задумчиво:
— Ну, я здесь не при чем...
— Мне виднее, при чем или не при чем.
Мы сидели, держа стаканы в руках, и смотрели друг на друга. Я подумал, что, вот, наверное, это и называют счастьем. Мне было покойно и хорошо, как никогда. Я решил, что мы уедем отсюда, найдем себе другое место и будем жить там вдвоем, и будем счастливы. Будем счастливы всю жизнь, потому что мы не разлучимся до самой смерти... Да, теперь у меня есть все, потому что есть Лада. С ней мне ничего не страшно. С ней я готов на любой подвиг... Я буду заботиться о ней. Когда она заболеет — сидеть подле ее постели. Буду ходить на рынок, чтобы освободить ее от лишних обязанностей. А когда будут деньги — делать подарки. Как это приятно, наверное, заходить в день получки в магазин и выбирать что-нибудь для Лады — сегодня духи, в другой раз косынку... Ведь сколько на свете разных вещей, которые хочется иметь молодой женщине! . Как интересно будет угадывать ее желания, изучать вкус!..
А вдруг ей что-нибудь не понравится?..
Мне хотелось сказать ей об этом, но я знал, что этого делать нельзя: хотя о Володе не было произнесено ни слова, но он сейчас был в ее мыслях.
Я молча поднял стакан и кивнул головой. Лада нерешительно улыбнулась мне в ответ.
— Пьем, Ладочка.
— Погоди, я разломлю пополам шоколад.
В этот день мы впервые разговорились. Слушая мои рассказы о Хохлове, она хмурилась, тонкие ее пальцы нервно гладили грани стакана. Подняв взгляд, сказала:
— Мне показали вчера его — ехал на лошади. Сразу вспомнились школьные стихи: «Толстый, присадистый, красный, как медь, едет подрядчик по линии в праздник». Я таким и представляла его по твоим письмам.— Помолчав, спросила:— Неужели никто не может с ним справиться?
— Наше торфопредприятие — лучшее в тресте. Попробуй, подкопайся под него.
— Саша, но ведь есть же правда! Нас школа и комсомол воспитали так, что мы верим в одну, большую правду. И она всегда восторжествует. Не кажется тебе, что ты опустил руки?
— Я боюсь, что свои руки я немножко запачкал, когда избил его. Мне не может быть сейчас полной веры.
— Запачкал?— задумчиво сказала она, снова глядя на свои пальцы, бегающие по граням стакана.— А ты не задумывался над тем, что мерилом поведения для наших сверстников всегда был Павка Корчагин? Разве он не таким же образом поступил, избив подлеца,— я не помню его имени,— за то, что тот оскорбил девушку?
— Таким. Но сейчас не те времена. Мы стали другими, расправа по-корчагински — не наш метод.
Не поднимая глаз от стола, она произнесла задумчиво:
— Не знаю. Подлость, по-моему, всегда остается подлостью. Времена тут ни при чем.
Я пожал плечами.
Она. не видя этого, продолжала:
— За подлость надо бить. Неважно, буквально или как по-другому. Ты правильно поступил. И он впервые испугался тебя. Не забывай, что все подлецы — трусы. Хохлов тоже трус. Он потому и затаился, что боится. Боится всего. Боится кулаков. Боится, что эта история уронит его авторитет.
— Да, последнего он боится. Но вряд ли — кулаков,— усмехнулся я.
— А ты чего боишься?— сказала она серьезно, вскинув на меня глаза.— Боишься, что он прогонит тебя с работы? Даст плохую характеристику?
— В плохой характеристике радости мало,— сказал я.
— Если ты чист перед людьми, можно жить и с плохой характеристикой. Только их характеристикой нужно дорожить.
— Ты напрасно насела на меня. Не так уж я боюсь всего этого. Нельзя сказать, что я особенно боялся, когда он отправлял меня на фронт с плохой характеристикой.
— Ну, так что же ты опустил руки? Что же ты без энтузиазма рассказываешь о работе?
От всего, что она говорила, мне стало весело, и я рассмеялся.
— Рассказ у меня будет длинный,— пообещал я.— А сейчас идем, я покажу тебе свой техкабинет. Увидишь, как я унываю!
Дождь перестал. Окна во многих домах были раскрыты — слышались песни, веселый говор, звон посуды. На улицах было пусто, но они все равно выглядели по- праздничному, украшенные флагами.
В диспетчерской сидела девушка с красной розой из стружки на лацкане жакета. Поздравив ее с победой, я отпер дверь в техкабинет и торжественно обвел его рукой.