— Ну, смотри, унываю ли я?— сказал я Ладе.
Уловив в моих словах гордость, она сказала шутливо:
— Ох, какой хвастун, никогда бы не подумала.
— Здесь учатся помощники машинистов и диспетчеры. Этот кабинет — единственный в тресте. Очевидно, наш опыт будут распространять.
— Тебе хочется сказать — твой опыт?
— А я никогда бы не подумал, что ты такая вредная,— рассмеялся я.
Рассматривая цветные макеты, развешанные по стенам, проводя пальцем по чистой школьной доске, она улыбнулась:
— Молчи уж, хвастунишка!
Закрывая дверь, кладя ключ в карман, я сказал:
— А сейчас заглянем на секунду домой — нам все равно идти мимо, — и я тебе еще покажу, как я опускаю руки.
Когда я дома отыскал вещмешок, в котором лежали диск и ядро, взгляд мой остановился на бутылке. Выйдя к Ладе, я попросил:
— Давай зайдем на почту и дадим телеграмму Калиновскому: поздравим его.
— Как хочешь. Это тот, из главка, о котором ты мне писал и который подарил тебе вино?
— Да.
— Я думаю, ты правильно придумал.
Пятью минутами позже, заполнив бланк, я спросил у нее:
— Можно, я поставлю и твое имя под телеграммой?
Серьезно глядя мне в глаза, она сказала:
— А это удобно? Он ведь меня не знает?
— Не знает, но с сегодняшнего дня будет знать.
— Ну, так что с тобой делать — пиши.
Она заглянула через мое плечо.
Я повернул к ней лицо.
— Пиши, пиши. Я смотрю, чтоб ты не перестарался и не поставил наши имена под общей фамилией.
Я написал: «Александр Лада»,— и спросил:
— Так устраивает?
— Вполне. Только он ничего не поймет.
— Поймет, когда посмотрит на штамп. В Быстрянке один Александр. По крайней мере, один среди его близких знакомых... Ну, а сейчас пойдем, и я тебе еще раз покажу, как я опускаю руки.
Когда мы пришли на пустырь, я спросил:
— Если я разденусь и останусь в спортивной форме — это ничего?
— Я думаю, ничего, если это необходимо для того, чтобы доказать, как ты не опускаешь рук,— великодушно разрешила она.— Я воображу, что нахожусь на стадионе среди зрителей.
— Нет, ты лучше вообрази себя судьей.
Я очертил круг, стал спиной к полю, энергично вошел в поворот и, выпуская диск, понял, где он упадет.
— Замеряй,— сказал я с гордостью.
Она склонилась с рулеткой над мокрой травой и сказала:
— О! Почти тридцать шесть метров. Вы, молодой человек, сделали великолепный бросок!
— А откуда ты знаешь, что великолепный? Ты же ничего в этом не понимаешь?
— Как не понимаю? Я же судья. И потом — надо было ожидать: ты же вдохновлен моим присутствием... А главное, какой сегодня день!
— Тогда смеряй, пожалуйста, точно сантиметры. Для регистрации рекорда это очень важно.
— Тридцать пять метров и семьдесят четыре сантиметра. По-моему, сантиметры тоже выглядят неплохо. Тебе это нравится?
— Еще как!— сказал я.
С ядром у меня получилось далеко не блестяще, но Лада успокоила меня:
— Я думаю, это тоже рекорд. Во всяком случае, я и его зарегистрирую в таблице рекордов — так это у вас, кажется, называется?
— Так. Но ты погоди, не регистрируй. Мне положены еще две попытки... Ну, а сейчас сколько?
— Около одиннадцати метров.
— Плоховато.
— А по-моему, неплохо. Одевайся скорее, а то простудишься. И пойдем домой заканчивать праздничный пир. Я тебя угощу сейчас. Подкрепи свои иссякшие силы... Это в таком тоне вы с Володей разговаривали в госпитале?
Я обрадовался, что прошедшие два года стерли в ней желание плакать при воспоминании о Володе, и сказал торопливо:
— В таком.
Она, погрустнев, сказала задумчиво:
— Я так привыкла тогда к вашим шуткам, что даже с подругами в лаборатории часто разговаривала по-вашему.
Домой мы вернулись притихшие. И когда вечером, держа в руке последний стакан терпкого красного вина, она подняла тост за невернувшихся с войны, я сказал осторожно:
— Я хотел это сделать еще утром, но побоялся расстраивать тебя.
Лада доверчиво и благодарно положила свою руку на мою и вздохнула:
— Не надо бояться этого. Мы еще не раз вспомним его. Он нам обоим был другом.— После большой паузы спросила:— Саша, помнишь, как он мечтал в госпитале: праздничный город, и он идет во всех орденах, а ворот расстегнут, чтобы встречные видели его тельняшку, и патрули отдают ему честь?..
Я почувствовал, как ее пальцы, сжимавшие мою руку, ослабли.