ГЛАВА ВТОРАЯ
Уже пригревало, но Матвей по-прежнему шел в пиджаке. До Коржиков оставалось лесное урочище с деревней, прозванной Дегтярями. В местах этих исстари гнали деготь, с угольных куч в лесу далеко разносило дым и сажу, вся деревня чернела закопченными кровлями неприютных изб.
Пройдя околицу, Матвеи взглянул на Дегтяри, узнавая отвоеванную у леса под огороды и дворы протяженную полосу земли с одной улицей из конца в конец.
Новый дом лучился на ближнем краю порядка, обшитый свежим тесом, очень казистый, а рядом с ним низко ушла в грунт стародавняя избенка, такая темная, словно ее только что окунули в деготь.
Тут Матвей развел руками: перед избенкой стоял неподвижно человек, и в человеке этом нельзя было не признать дегтяря Евдокима. Он смотрел навстречу пришельцу из-под козырька старого, огромного картуза, плоское тело его было вставлено, будто в короб, в засмоленный драповый пиджак, без единой складки, с отвислыми ниже колен полами. Черные оборы обтягивали его худые икры, и только лапти светились новизною лыка, как янтарь. Совсем таким же видел его Матвей, в последний раз на завалинке этой самой избы много лет назад.
— Здорово, дядя Евдоким, — почтительно сказал Матвей, подходя, и снял кепку.
Евдоким тоже снял свой картуз. Еще не сплошь седую гриву его слегка перебрал ветер, он взял в щепотку клок бороды, прихватил волоски губами.
— Это кто ты будешь? Веригин, что ли?
— Он самый, дядя Евдоким, Здравствуй.
— А… Ну, здравствуй, малый.
Он вгляделся в лицо Матвея, потом взыскательно обследовал на нём всю одежду.
— Ишь как оформился, — сказал он и протянул руку с таким видом, будто не произошло ничего примечательного, а увидел он знакомца, которого видит изо дня в день. — К отцу, значит?
— К отцу.
Евдоким шагнул к завалинке.
— Примаялся, поди. Отдохни.
Они сели рядом. Матвей молчал, ожидая расспросов, сам думая — о чем спросить.
Из новых соседских ворот выскочили вперегонки двое мальчуганов, лет по семи, добежали до середины дороги, заметили Матвея, остановились, пошли тихоньким шагом, огибая Евдокимову избу дальше и дальше.
— Вот я вас! — вдруг сильно хлопнул картузом по коленям Евдоким.
Мальчики по-заячьи дали стрекача назад к воротам. Матвей засмеялся. Евдоким чуть приметно усмехнулся, сказал:
— Ты как подошел, я тебя враз угадал. Не иначе, думаю, веригинские кусанцы… зубы-то… В родимые, значит, края пожаловал. Гостем.
— Отпуск вышел.
— Понимаю. Посмотреть, как сеем, косим, харчей просим… С отцом-то давно не видались?
— Четыре года, как он в Москву приезжал, к доктору.
— Слыхали. Куда, сказывал, супротив нашего Дорогобужа Москва-то.
— Попространней, — улыбнулся Матвей.
— Я и говорю… У хозяина работаешь?
— У хозяина. Машину вожу.
— Сам-то не ходит? Хозяин-то.
— Не хуже нас с тобой.
— Важность, значит, не допускает. Понимаю… Слыхать, ты и Ныркова Тимофея к месту определил, где сам?
Матвей насупил брови.
— Тоже отец рассказал?
— Народ знает. Нынче Москва песни играет, а Дегтяри притопывают.
Евдоким постучал лаптями об землю, тонко улыбнулся Матвею.
— Во как у нас. Видал, шесты на избах? Как чуть чего — нам известно.
— Нырков против прежнего совсем другой, — сказал Матвей. — И бороду сбрил.
— У меня вон она, борода-то, — чего в ней укроешь? Какой есть. Злобу не сброишь… Обидели Тимофея коржицкие. Куда податься? В город. Город всех подберет.
— Нырков не в городе, он дачу сторожит.
— Все то же. Жалованье схватил — сейчас в булочную. Иль за щиблетами, как у тебя…
Евдоким подвинулся к Матвею. Матвей близко увидел его лицо, исчерченное крестами морщин, красноватые веки, подернутые слабой слезой.
— Объясни мне, малый. Чего это народ все в город да в город? Одни города, что ль, останутся, теперь, а?.. У кума моего девчонка. Отвез ее учиться. Выучилась. Он — за ней, хотел ее домой. Она ему — что, говорит, дура я далась, семилетку кончила — в колхоз ехать! С моим, говорит, середним образованием, где хочу — меня примут. Во как! И поди-ка, вышло по ее: в Дорогобуже на почте через окошко командовает… Не ради деревни народ учится.
— У тебя ведь сын был, ровесник мне, он где? — спросил Матвей.
Евдоким показал на ворота, откуда опять жадно зарились во все глаза мальчонки.
— Внучата мои, — ласково сказал он, — погодки Васильевы.
— А сам Василий?
— Техником в Смоленске, дома строит. Вот и себе какую хоромину срубил. Васильева изба-то. Прошедшим летом поставил. Сноха на нас со старухой глядеть не желает. По пятистенке знай похаживает, слушает, про что радива играет.
— Что же он тебе-то избу не поставит?
— Может, ты своему отцу приехал ставить? — сердито спросил Евдоким. — Тулуп сосновый он мне сколотит, как на погост провождать… Прислал на святки письмецо, — с Новым годом, пишет. Ему — новый, а кому старый… Смотри, в чем хожу!
Он опять, но уже невесело топнул ногами по тугой земле.
— Лапотки завидные, весеннего лыка, — с улыбкой одобрил Матвей.
Евдоким отвернулся, вздохнул.
— Вот и видать — деревней учен, городом переучен. Осенние лыки супротив весенних на десять дён носче… Да и не бывал я с осени в лесу. Внучат водил в орехи. По-стариковски.
Он поднял голову, взгляд его ярче блеснул слезой. Вздернутая кверху борода, совсем белая над кадыком, перисто зашевелилась, когда он пожевал губами, и стало видно, что у него почти нет зубов.
— А разве больше не гонишь дегтя? — спросил Матвей.
— Дался мне деготь! Сколько живу — чертом хожу. Пора, чай, отмыться.
Евдоким обернулся лицом к Матвею, щеки, виски, переносье сморщились у него от неожиданно задорной усмешки.
— На кой леший тебе деготь? Небось свою машину маслом смазываешь?.. И мы не плоше людей. Слышишь, за лесом трактор фукает? А телеги колхозные о трех колесах. Мазать-то нечего…
Подумав, он вымолвил самому себе: «Деготь!» — потом толкнул Матвея плечом и вдруг оживился.
— Дочь у меня в Калуге за слесарем. Хороший мужик. Бойкий до заработка — страсть! Домишко у него за Окой. Знаешь Калугу? Сейчас как через мост — выселки. Ну, при домишке огород. Корову держат… Так дочка обещает забрать меня с матерью к себе. От мужа, говорит, есть полное согласие. Хороший мужик, нероженый, а лучше сына, зять-то мой…
Матвей засмеялся.
— Выходит, тебе тоже неохота век вековать у себя в Дегтярях?
Евдоким глянул на него недоверчиво, но тотчас лицо его опять сморщилось, он рассмеялся частым, едва слышным кхеканьем, разинув пустой рот.
— Ты что же, малый, думал, хитрей молодых никого нету? Кхе-хе!
Они со смехом всматривались друг другу в глаза, довольные, что вполне высказались.
Помолчав и покашляв, Евдоким слегка привалился к Матвею, навел на свое лицо строгость, доверительно снизил голос:
— Чай-поди, самого тоже видал? В Москве-то?
— Видал. Когда еще на грузовом транспорте работал. С демонстрацией по Красной площади ехал, на трехтонке шар земной вез. С флагом. Ну, и близко вот так вот его видел.
— Как до Васильевых ворот? — показал Евдоким и, когда Матвей подтвердил, дважды покосился на ворота, прикидывая расстоянье.
— Ну как он?
— Что — как? — переспросил Матвей. — Помахал нам рукой, мы и поехали.
— Сами не помахали? Ему-то.
— Еще как!.. Я, конечно, дистанцию держал, за рулем сидел. В шару.
— В самом шару?
— Ага.
— А каким манером ты его из шара видал?
— Окошечко было. Не то я весь бы народ передавил. Разговор был серьезный, и Евдоким не торопился с вопросами, обдумывая, все ли сходится.