Появились первые ударные бригады…
Казалось, совсем недавно побывал в Тагиле Серго Орджоникидзе, а перемены обгоняли стремительное время. В конце февраля 1937 года из центра города до вокзала побежали весело позванивающие вагоны трамвая. В августе Фаина была на митинге в честь пуска первенца Ново-Тагильского металлургического завода — бандажки. Бандажный стан начал выдавать вагонные колеса для железнодорожного транспорта.
И вместе с тем в жизни происходило много такого, что тревожило взрослевшую Фаину Шаргунову.
Черными кругами нависала над молодой социалистической Россией опасность фашистского нападения. Фашизм задушил республиканскую Испанию, начинал затоплять Европу. Ветры с запада несли на всесоюзную стройку кислый пороховой дым.
Кипучие молодые силы не давали Фаине грустить, задумываться, предаваться унынию. У нее шло время цветных снов.
Первый раз это было так. Она жила у Клементьевых. Леньке купили цветные карандаши. Карапуз, конечно, вряд ли понимал, что это за сокровище. В большой добротной коробке их было двадцать четыре — от черного до белого. Первый раз Фелька узнала, что есть белый карандаш.
Именно с тех пор начались цветные сны. Сначала ей снились карандаши. То маленькие, словно спички, то огромные, словно отесанные и покрашенные в разные цвета бревна… Позднее, когда она познакомилась с первыми книжками, стала ходить в библиотеку, начали сниться полки, нескончаемые, километровые полки, на которых тесными рядами стояли книги с корешками цвета всех луговых и полевых цветов.
Потом ей приснился Кремль, сложенный из светло-малиновых ровных кирпичиков, каким она видела его на открытке, большая Красная площадь, затопленная тысячами парней в черных пиджаках с полосками ослепительно белых воротничков, девушек в синих юбках, белых кофтах, в красных косынках.
Колыхались и взлетали выше облаков венки и букеты цветов, гремела торжественная музыка… А Фелька-Фаина была совсем большая. И это не кому-нибудь, а именно ей улыбался со строгой трибуны Мавзолея товарищ Сталин.
…И расступались толпы, колыхались красные знамена, плакаты, транспаранты и лозунги. А Фаина Шаргунова шла через расступавшееся перед ней множество лиц, одежд и звуков прямо туда, на трибуну Мавзолея. Она еще не знала, то есть во сне знала, а потом, наяву не могла припомнить, за что именно встречал ее товарищ Сталин, жал руку, обнимал, как будто она была не Фелька-Фаина, а маленькая узбечка по имени Мамлакат… Фелька плакала от счастья и смеялась, готовая на все, и люди кругом завидовали и радовались ее счастью. Потом она говорила и, сорвав с головы красную косынку, поднимала ее высоко и приветствовала всех, кто толпился, волновался и кричал внизу…
…Тогда она не знала, что гораздо позднее, более двадцати лет спустя, она увидит повторение этих снов, будет вновь радоваться и благодарить судьбу за столь щедрый подарок, сознавая повзрослевшим умом, что все это лишь красивая мечта.
…В конце тридцать седьмого года ее вызвал следователь. Он выспрашивал ее о том уже далеком для нее времени, когда она жила в няньках у Клементьевых. Оказывается, человек, которого она, несмотря ни на что, уважала в душе, считая идеалом хозяина и мастерового, тот самый Глеб Иванович Клементьев участвовал в покушении на жизнь рабкора Быкова! Водились за ним, оказывается, кое-какие и другие грешки. Припомнили его участие в деятельности так называемого уральского филиала промпартии.
Что она могла сказать следователю? Ровным счетом ничего! А дома, глубоко задумавшись, она припомнила сон про глухонемую Нельку и Глеба Ивановича, про его разговор о них, неприкаянных сиротах. Но, говорят, никто еще не учил следователей верить снам, которые рассказывают люди на допросах.
А Яша писал письма из Казахстана, Сначала регулярно — каждую неделю, а потом все реже и реже. Но временами письма вдруг начинали приходить ежедневно. Яша то ругал ее за упрямство и несговорчивость, то ласково упрашивал приехать к нему, то советовал учиться и самой добиваться успеха. Фаина отвечала ему не на каждое письмо, но и не так, чтобы уж совсем редко.
Время от времени встречался где-нибудь на людях Василий Георгиевич, отводил в сторонку и проникновенно, словно младшей сестре, говорил:
— Долго ли еще мне мучиться, Фая? Ведь я все хорошо понимаю. Ладно, хочешь учиться — учись. Слова не скажу. Знаю, что активистка ты, вечерами один черт знает где пропадаешь. И это ничего. Пропадай! Я не ревнивый. Не надумала еще — я подожду. Но только ты всегда знай: надо будет — помани. И я приду. Трудно будет — из беды выручу. Помогу в любом деле, если смогу. Ладно?