Алое платье Асаткан мелькает по всему стойбищу. Она уже заварила уху, вскипятила чай, накормила братьев, отправив их в оленьи стада, что пасутся по хребтинам; состряпала что-то для маленькой, тоже накормила и уложила спать в берестяную люльку, прикрыв от комаров сеткой. Собаки тоже получили свое, улеглись, сыто вздрагивая и зевая. Асаткан сбегала к реке, отмыла собранную ягоду. Ни минуты без дела. И наконец подошла к нам, что-то спросила быстро по-эвенкийски.
— Обедать, уху хлебать приглашает.
— Ты разве не говоришь по-русски? — спрашиваю я.
— Говорю, — быстрый, с золотинками, лукавый взгляд.
— Ну так садимся вместе.
— Садимся, — засмеялась, прикрыла уголки губ концами синего, линялого платочка.
Асаткан разливает уху по трем алюминиевым солдатским мискам. Сначала в мою. Гостю лучшие куски. Получилось так, что в моей миске почти одни головы (самое лучшее лакомство) и почти вся картошка. Наполнила до краев и миску Чирони. Выбрала из казанка рыбу, разложила на деревянной столешнице маленького, в вершок высотою столика. Сама пока не ест, следит за нами, как-то так сердобольно, по-хозяйски подвигает поближе колобу — крохотные печеные хлебцы.
Ем я с охотой. Подхваливаю. Охаю от удовольствия. Это очень нравится Асаткан. Она все время заливисто смеется, пряча глаза, а нет-нет и начинает рассматривать в утайку гостя.
— Амикан[6] идет.
Я оглядываюсь вокруг. Никого. Спит в берестяной люльке Бадялаки, рядышком на оленьих шкурах посапывает Агды, спят, уткнув острые морды в лапы, собаки.
— Где он? — спрашиваю.
— Идет, — игриво, даже кокетливо отвечает Асаткан.
— Откуда знаешь?
Смеется, дескать, вот глупый, не поймет откуда.
Минуты через три я слышу хруст валежника, легкий неторопливый шаг.
На поляну выходит высокий старик. Седые, черного серебра волосы упали почти до плеч, реденькая бороденка, вислые усы. Плечи у старика широкие, острые, на них плотно сидит двубортный поношенный, аккуратно латанный пиджак, перехваченный в поясе сыромятным ремешком. Широкие штаны у щиколоток прихвачены внахлест тоже ремешками, на ногах мягкие, с прочной подошвой чикульмы. Грудь у старика голая, под пиджаком нет рубахи. На левом бедре висит широкий охотничий нож. За спиной в большом березовом потакуйчике цветы, громадный пестрый букет прижимает он рукой к левому предплечью, так что цветы осыпали деду шею, запутались в реденькой бороденке, припали к нагой коричневой груди. Правой рукой опирается на пальмичку с острым, источенным до бритвенной тонкости лезвием.
— Авгарат бикэл[7], — приветствует нас еще издали старик и, вероятно разглядев незнакомого, добавляет: — Сдравствуйте, сдравствуйте.
Асаткан помогает ему снять потакуй, принимает из рук цветы, пальмичку. Старик подходит к нам, подает руку. Я называю себя, пожимая его сухую ладонь.
Петра Владимрич! Однако, жив, паря. Маленько не сдох, Чироня, — шутит старик, пожимая руку моего проводника.
— Не сгорел ишо, — Чироня почтительно вкладывает в пальцы Петру Владимировичу ложку.
Молча хлебаем уху. Старик ест быстро, жадно. Ловко, одними губами выбирает рыбьи кости, сплевывает их в ладонь, складывает горочкой подле колен. Он иногда протягивает руку к столешнице, и тогда Асаткан, сидящая слева и чуть позади деда, с готовностью подает ему то крупный разварившийся кусок рыбьего мяса, то колобу. Поев ухи, мы начинаем пить чай. Чироня с надеждой глядит на меня. Ожидает добавку «портхвея», но я решил сохранить коньяк до прихода охотников.
За чаем можно и поговорить. Петр Владимирович помалкивает, и я для начала разговора рассказываю ему, откуда приехал, зачем. Говорю о том, что года два назад кочевал зимой с Макаром Владимирычом Почогиром.
— Э, паря, однако, моя брат Макара. Нет его, ушел к верхним людям.
Я уже слышал о смерти этого необыкновенного охотника и хочу нынче обязательно зайти к нему на могилу.
— Отсюдова, паря, недалече. Два оленьих перехода. Балдыдяк[8] Макаров, там и покрыли его. Может, сбегаешь?
— Обязательно, деда Петра.
— Оленей дам, беги, паря. Чиронька проводит. Можна моя мальчишка. Мяса дам. Колоба дам. Беги, паря. Шибко большой илэ Макара был.
— Какое имя было у него — эвенкийское?..
— Кароший имя, удачный был, шибко, паря, удачный — Ганалчи[9].
В берестяной люльке зашевелилась Бадялаки. Асаткан проворно подбежала к сестренке, мягко, ласковым, как ручеек, голосом запела:
— Бэ-э-бэ-э, бэ-э, бэ[10].
— Что в тайге делали, Петра Владимирович?
— Э, дело, паря, шибко старика — трава, цвет собирал. В тайге многа доброй травы растет. Лечить будем. Шибко помогает.
Старик хорошо говорит по-русски, иногда только путая падежи и роды, пользуясь родными словами, речь его стремительна, так что приходится быть очень внимательным. Он вежлив, общителен, добр — это чувствуешь сразу же; смущает меня одно: мы ни разу не встретились с ним глазами, прячет старый охотник взгляд. Смотрит все время себе в колени.
— Слышь, паря, — говорит он Чироне, — нынче, однако соболь плодовит. Так и шастат, так и шастат.
— Где был то?
— На синем хребтике. Тайгою туда дотоптался, Алешкиным путиком.
— Белку слышал ли?
— Белку не слышал, паря. Белка нынче по Окунайке кормятся. Побежишь на Макаров Балдыдяк, послушай.
— Ну.
Солнце катится к закату. Длинные синие тени легли на стойбище. Оранжевые полосы высветили чумы, березовый олдокон[11] затеплился жаром, заиграли на нем отсветы, словно бы язычки малого пламени. Возятся на поляне Агды и Бадялаки. Асаткан разбирает травы и цветы, принесенные дедом, раскладывает их аккуратными грудками. Тишина. Ровно потрескивает табак в трубочке. Чироня раскурил ее, вытер мундштук тыльной стороной ладони, передал Петру Владимировичу.
— Пойдем эаневодим, однако, — предлагает Чироня.
— Сбегайте, ребята, сбегайте, — соглашается Петр Владимирович. — Я к вам рекой попритыкаюсь, однако.
— Идем, ну. На тоню, что утром проходили.
— Идем, — соглашаюсь я.
Поднимаемся, идем к реке. Петр Владимирович сидит у костра, глубоко подобрав под себя ноги, чуть наклонившись вперед, задумчиво курит.
У реки за набережными тальниками плещутся и кричат девчонки, тайга откликается, играет, шалит их голосами.
— Чироня, а почему Петр Владимирович в глаза не глядит, все прячет взгляд-то?
— А зачем ему на нас глядеть-то? Сляпой он.
— Как слепой? — Я останавливаюсь и стараюсь задержать Чироню: не шутит ли?
— А так во и сляпой.
— А как же он по тайге, как же нас узнал, здоровался? Синий хребтик — это же далеко? И потом сейчас притолкаться на берестянке к тони обещал.
— Притолкаться, чего ему. По памяти ходит.
— А ежли зверь?
— Он его слышит…
Неводим. Чироня столкнул в реку погонку — маленькую, собранную из тесовых березовых досок лодчонку, приладил к одному крылу невода речник — крепкую плетеную веревку, захлестнул ее узлом под поперечницу, сложил сеть на корме и, приладив береговик, передал его мне.
— Пойдешь берегом, когда скажу, — и оттолкнулся шестом, выгоняя лодчонку на стрежень.
Заструился, мягко заскользил в реку невод. Чироня, ловко орудуя шестом, плавит лодку к противоположному берегу.
Вот и последний виток невода канул в воду. Речник натянулся. Пружинисто выгнулся анавун[12]. Чироня выправил нос лодки по течению, напрягся и толчками погнал ее, увлекая за собой невод.
— Трогай! — крикнул он. — Не поспешай, не поспешай. Валко ходи.