А вот и еще один след, но уже не зверя — человека. Он развел костер не подле воды, а среди леса, на хвое. Он не валил уголья, и предательский, скрытый под толстым вековым покрывалом палой хвои огонь сделал свое дело. Метров на сорок вокруг выгорела земля, занялись огнем смолистые лапы взрослых деревьев, погиб молодой подгон. Только случившийся ливень спас тайгу от пожара.
Кеша на мгновение представил себе, как занимался, треща и плюясь искрами, пожар, как низкий, ядовитый дым стлался над землей, растекаясь все глубже и глубже по тайге, как забеспокоился зверь и всполошились птицы. Представил и свел сурово брови, выругался и плюнул в холодное чрево кострища.
А что же человек? Куда направил он свои следы? Давно ли был тут? И один ли раз?
Охотник идет дальше в тайгу, и она раскрывает перед ним прошлое.
За водоразделом, в истоке ручья, бегущего против Травяного на северное побережье, развалившееся, хлипко поставленное зимовье. Да не зимовье это вовсе, а кое-как слепленное утлое жилище.
Кеша побродил вокруг, пригляделся. Однако, лет восемь как поставлено. Человек в нем не зимовал, ушел по осени. А вот года четыре назад снова приходил, и тогда же разметал, разбросал зимовье зверь.
Из узкого черного провала двери дыхнуло в лицо смрадной плесенью запустения. Но Кеша все-таки заглянул внутрь утлого жилища. Сквозь пролом в крыше, ужо изрядно заросшей кустистым багульником и малой порослью ветловника, в бывшее зимовье сочился мертвый, скудный свет.
«Будь ты неладен, паскудник!» — выругался про себя охотник и вышел на волю с чувством гадливости и презрения к тому, кто жил тут несколько лет назад…
У Кеши захлюпала трубка.
— Однако, к дождю, паря! — сказал он сам себе.
Место на ночлег охотник выбрал под корнями поваленной бурей ели. Быстро насек елового лапника, устлал им землю в небольшой, но сухой и довольно глубокой пещере. Разжег малый огонь у ручья. До захода солнца было еще далеко, но набившиеся в тайгу тучи пригасили день, где-то приглушенно проворчал гром, и разом зашумели деревья. Жалобно заскулили Бурак и Соболь. Кеша пригрозил им кулаком:
— Чо завились-то! Антиллигенты. Гроза, она завсегда очистительная. Радоваться надо, а не скулить!
Грозу Кеша побил.
Каждый раз, когда над землею проносился гром и косые всплески молний рвали небо, душа его наполнялась ликованием. Хотелось, как в детстве, выбежать под пляшущие струи дождя, шлепать босыми ногами по лужам и кричать, как кричали когда-то в родном селе:
— Охотник, охотник на небе стреляет!
Первые крупные капли ударили по листьям, и тайга зашкворчала, будто кто-то жарил куски сала на большой сковороде.
Кеша бросил в закипевшую воду несколько стеблей смородинника, высыпал заварку. И, подхватив голой рукой за дужку котелок, ушел в пещеру. Пока он пил чай, распариваясь и наслаждаясь, дождь хлынул вовсю. Гром уже не ворчал, а падал на землю всей своей тяжестью, всей силон, и молнии то и дело высвечивали деревья, раскалываясь на миллионы мелких искорок, отражаясь в каплях.
Острый глаз охотника подмечал то, что не дано видеть человеку, живущему в четырех стенах своего жилища.
По направлению струй, ударам грома, по всплескам молний Кеша безошибочно определит, долго ли будет неистовствовать стихия, каким выдастся следующий день.
Вот к запаху грозы, к запаху влаги начинает густо примешиваться другой, крепкий, чуть щекочущий запах травы сочевицы. Таежники зовут ее еще чистиком. Омытые дождем, заблагоухали ели, бражно запахло сосной и едва уловимо — пеплом и притушенными угольями от костра.
Кеша дохлебал чай. Выловил пальцами из кружки духовитую кашицу размоченного сухаря и лег лицом к грозе.
Ручей, невинно лопотавший что-то свое, мирное и покойное, теперь уже подпевал грозе, с каждой минутой крепчал голосом. В его шуме Кеша слышал сотни голосов. Таежные ручьи болтливы. Каждый, кто проводит подле них ночь, может услышать все, что захочет, — от голоса любимой до скрытного шепота врага. Совсем явственно заговорит вдруг человек, давно ушедший из жизни, закричит весело и звонко мальчишка, которым был ты добрых полвека назад.
Сегодня Кеша слышал в ручье заливистые крики петухов и перезвон подойников в далеком селе своего детства.
Вслушиваясь в голоса и звуки, задумался. Думал он о человеке, который чуть было не запалил тайгу, о нем, что оставил после себя утлое, хлипкое жилище, так яростно и зло разрушенное зверем.
Живя подолгу без людей, Кеша не грубел сердцем, не злобился на них. Каждый раз, оставляя выстроенное им зимовье, охотник думал, что рано или поздно сюда придет человек и, вероятно, не раз помянет его, безвестного, добрым словом, греясь у хлопотливого огня каменки или засыпая на удобном, застланном мягким мхом топчане. Этот, что ходил здесь до Кеши, не думал о нем.
Нынешним днем Кеша прошел еще одну стоянку этого человека. Развалившийся шалаш был сделан из стволов молоденького соснового подгона. Сосна на острове знатная — корабельная, но мало ее. Тот без разбору посек десятка два молоденьких сосняшек, вытравил весь молодой подгон только потому, что поленился поискать вокруг сухостой.
В шалаше Кеша нашел несколько поистлевших шкурок черно-бурых лис. Шуба была негустая, низкорослая — били их не в сезон, по лету. Подушечки на лапках чернобурок неистертые, пухлые — мальцы совсем.
Пожадничал, не устоял перед соблазном, порешил, наверное, сразу весь выводок. А взять с собой не взял — ни к чему они, мех никудышный, за него и гроша ломаного не выручишь.
Рядом с шалашом нашел Кеша кости лосенка. Совсем маленький — сосунок. Только-только к траве привыкать начал. Метко бил в него тот. Под левой глазницей в черепе дырочка — след от пули. На выбор бил, выслеживал.
И чем пристальней приглядывался Кеша к стоянке человека, тем сильнее росло в нем негодование к тому, кто жил на Птичьем до него.
«Что же ты ходишь по земле и ее же гадишь, паря?» — думал Кеша, вслушиваясь в шум ручья и слыша в нем поганый смешок.
«А кто же узнает об этом?» — говорил тот, и голос его был неприятен Кеше.
«Я узнаю. Через десять, через двадцать лет приду и увижу. Был тут, гадил, плевал в ручьи, природу истязал. Преступник ты, паря. Вор ты!»
«Непойманный я, а стало быть, и не вор. А коли спымаешь, у меня ить тоже два ствола и в обоих пули», — отвечал тот и смеялся погано.
Гроза унималась, и голос в ручье стал явственней. А звон подойников и крики петухов затихли, пропали, только тот смеялся.
Бурак с Соболем заволновались, засвистели тихонечко — не иначе как голос тоже услышали. Не нравится он им.
Кеша накинул на плечи стеганку, подогнул к груди колени, умостился поудобнее на лапнике, пошарил ладонью по теплым мордам собак. Они поджались поближе к нему, и каждый по разу шоркнул языком руку хозяина.
— Охота тут добрая, — сказал им Кеша, — соболь по всему ручью кормится. По зиме гонять будем, приглядывайтесь. — Кеша попыхтел трубкой, табак горел ровно, без всхлипов. — К ведрам, — заметил про себя охотник и, выбив золу в ладонь, затих до утра, больше не вслушиваясь в говор ручья и ровный шум сникающей грозы.
За два дня, которые потратил Кеша на переход к северному побережью Птичьего, он еще несколько раз встретился со следами своего врага. То, что он был враг, охотник уже не сомневался. На медвежьей тропе Кеша чуть было не попал в капкан, оставленный и хитроумно спрятанный тем в далекое время. Капкан был хорошо смазан, и ржа не коснулась его смертоносных пружин и острых, дробящих медвежью кость зубьев.
Зверь распознал грозящую ему беду и заложил тропу в обход опасного места. Что помешало охотнику, если можно так его назвать, снять капкан или хотя бы отпустить готовые каждую минуту сработать пружины? На той же тропе Кеша снял две петли, которые тоже обошли звери. В устье ручья, что превратился в довольно широкую речку, набрел на целые завалы белых, омытых дождями и ветрами костей кеты.
Здесь пришлый перегораживал реку сетью и черпал рыбу, идущую на нерест. Он вспарывал ей живот и вынимал икру. Его интересовала только икра.