Одним разом расцвечивает она тайгу. Вот уже и сопки в лиловый окрасила леспедица, подожгла их брусника. А по утрам рыхлые хлопья тумана ползут по распадкам, и первые, еще прозрачные и ломкие забереги припаивают реку к густым травам. А там уже морозы выбелили мутный рассвет, и как-то разом с их приходом хлынул на землю цветною метелью листопад. Приметнее в тайге стала ель. Береза пока еще цепко держит свою листву, высвечивая далеко-далеко белым телом и желтым фонарем кроны.
Побродил темными, мокрыми ночами вокруг зимовья медведь, покашлял для острастки на взъярившихся Соболя и Бурака и ушел вверх по Лебяжьей к глухому и теплому урману ельника-зеленомошника.
Там где-то облюбовал себе берлогу, в ней и заляжет до весны через недельку-другую. А сейчас будет идти вдоль реки, часто забредать в воду и жадно пить перед спячкой. Летом медведь ест все подряд. В пище он неразборчив, и желудок его полон «живности».
Сейчас он чистит желудок. Нагулявшийся, жирный и гладкий, ест только осиновую кору и пьет воду и снова ест кору и снова пьет. Охотники говорят, что потчует себя Хозяин еще глиной и мелким камешником и, если убить его перед самой лежкой, желудок медведя чист и бел, как бумага. Ложится он на спячку только с чистым желудком.
Об этом знает Кеша. Он идет Лебяжьей, приглядываясь к обглоданным осинкам, к свежим копкам вывороченной из-под корней деревьев белой глины. Охотник рассчитывает взять зверя зимою в берлоге. Приедет на Птичий бригада — в это Кеша пока верит — будет свеженина. Да и опять же, опасный зверь. Привык к мясу, к запахом теплой крови. С ним и до беды недалеко. Ведь выслеживал он Кешу не ради любопытства. Кешу ему, конечно, не сломать, но не век же вековать здешней тайге без человека. Придет кто малоопытный, быть беде — сломает.
Зима легла разом. Вроде бы и соболь еще не успел сменить шубу, белка в линьке, да и заяц этаким пегим фертом щеголяет, а снег выстлался напрочно.
Зима для охотника — пора страдная. День с воробьиный носок, а дел по маковку. Иной охотник за зиму по тайге набегает столько, сколько другому человеку за полжизни не исходить. К зиме охотник, как хороший спортсмен к соревнованиям, целый год готовится. Спортсмену что? Не поставил рекорд — порасстраивался, поскучал — и снова тренируйся. Охотник сорвался на финише — год со всей оравой не евши насидится.
— Сколько потопаешь, столь и полопаешь, — говорит начальство охотнику.
Да и его, начальство, понять можно. С них, как с белки, план требуют.
Кеша налаживается к сезону. Не одну пару камусных лыж сладил. Лопатину — одежду к телу пригнал, где починить надо — починил, пошил вачаги — рукавицы охотничьи, соболя кислым мясом подкармливать начал, сбивает его кучно, чтобы проще добытничать. Хороший кряж соболиный на Птичьем, дорогой, почти весь баргузин. Белка тоже есть, но белка для Кеши не добыча. Он ее только так, для плана и для сохранения табунов хороших, выбивать будет. Кеша — соболятник. У него и собаки по соболю грамотно натасканы. Соболя надо интеллигентно брать, по большому навыку. Кеша в этом деле навыклый.
Вот на снегу два следа пересеклись. Какой выбрать? Другой охотник побежит по тому, что свежее. Недавно прошмыгнул тут зверек — быстрее настигну. А получается наоборот. Бежит охотник за соболем, кажется, вот-вот достанет, вот-вот его собаки на лесину загонят, тут ему и крышка. Упреет охотник, пот рубаху прожжет, стеганку, глаза выест, а соболь, что иноходец, надбавит ходу и опять ушел. А там ночь, а там поутру снова след бери, снова догоняй, случается, что сутками водит зверь охотника на собой.
Кеша, прежде чем в бега пуститься, след читает. Тот, что свежий, легкий след — лунки в снегу от него неглубокие, — соболь кормиться пошел. А вот другой уже наелся. Этот на отдых идет, след от него глубокий, тяжелый, и между лунками едва приметные полоски на снегу — тяжел зверь, брюхом снег чертит, далеко ему от Кеши не уйти, однако, часа за два и снимет его охотник. Тут смело собак пускай да сам только ногами двигай. Охотника ноги кормят. Скользи на лыжах, увертываясь от острых сучьев, махай через колодник, вихрем лети в распадок и все это время управляй своим телом: кидай его то вправо, то влево, сгибайся, кланяйся, но беги, беги только по следу, только к добыче.
Бригада охотников, которую ожидал Кеша, не пришла ни в октябре, ни в ноябре. До конца месяца Кеша все еще ждал людей, все еще надеялся. К островам в эту пору можно еще подойти морем. Правда, штормит оно не в меру, но народ в Чугане к воде привычный. Высадятся в любую погоду, на любой берег. Перекинет лодку, — вплавь пойдут не к катеру, не к посудине, что их везла, — к берегу.
«Людей, однако, можно водой доставить. Провиант припас, да шара-бара всякую, однако, с самолета кинут. Все, что за зиму возьмем, с лихвой затраты окупит, да еще верного приварка даст предовольно», — рассуждал про себя Кеша, ожидая охотников с материка.
Раньше, в стародавние времена, — о том рассказывал Кеше дед, — на Птичьем в фактории жили американские гиляки — индейцы, они до рождества ходили от Птичьего к материковому припаю на долбленых лодчонках. Тут два теплых течения, петли от острова к материку идут, закругляются и снова к острову, только не доходя мало до нею, уходят на юг. С умом проплыть завсегда можно. Так рассказывал дед. И Кеша подолгу всматривался в широкую полосу чистого моря. Может, все-таки придут. Не в лодке же ехать — на фелюге, а то и на сейнере, к тому же ноябрь удался тихий — штилевой.
Однажды ночью Кеше показалось, что услышал он приглушенный стук мотора. Мигом проснулся, вздул огонь и вышел на волю.
Ветер дул с тайги в бухту. Если и был стук, так его он мог услышать только оттуда, с западного побережья. Послушал еще немного, озяб и, так ничего не уловив, ушел в зимовье.
Это было как раз перед тем, как уйти Кеше к горе Высокой.
Громадная сопка, возвышавшаяся в северной части острова, обросла стройным, нестарым ельником. Этот вершинный ельник был как нельзя удобен для охоты. Тянулся он километров пятнадцать с севера на юг и километров восемь с запада на восток. Обрывался негустым подлеском, а дальше до самого подножия горы Высокой тянулись голые каменные осыпи. Из ельника соболю податься некуда. Там, подле истока речки Лебяжьей, вырыл себе берлогу и медведь, что выслеживал Кешу по лету и осени.
Всего километрах в четырех от нее вырыл себе землянку и Кеша, в самом центре ельника. Туда он и направился поутру, потеряв надежду на приезд бригады охотников. Зимний сезон намеревался открыть на Высокой, постепенно спускаясь к своему постоянному зимовью в устье Лебяжьей. Загодя разнес по стоянкам продукты и теперь налегке спешил к началу охоты, с тем чтобы возвратиться назад уже ближе к весне.
Завьюжило. Ветер шел валом с севера, продувая насквозь вершинный ельник. Деревья гудели, упружисто гнулись. Зверь попрятался, схоронилась птица, и только колкие свеи снега метались меж стволов, то припадая к земле, то взмывая к белому, низкому небу.
Утро поднялось в багряных отсветах слепого солнца. Метель улеглась.
Кеша сбегал к истоку Лебяжьей. Там, где из-под известкового валуна, чуть паря и буровя снег, выбивался живец, задержался ненадолго. Вытащил из-за пазухи четвертинку водки, теплую лепешку (пек ее еще до свету, укрепив на струганках подле огня), луковицу и соль. Закуску Кеша разложил на камне, водку медленно вылил в родник и, не оглядываясь, поспешно ушел прочь.
Так каждый раз, начиная сезон, поступали его предки. Так поступает он. Для чего — и сам не знает, но соблюдает обряд свято и таинственно.
Случается и так: бывалый таежник приведет компанию любителей-охотников на место. Сидят, спорят, где кому охотиться. Наставляет их таежник, объясняет терпеливо, что к чему. Потом забалагурят, заспорят за чаем перед уходом в тайгу. Глядь, а наставника-то и нет. Был, вот только что сидел напротив, чай тянул, покряхтывал. И нет. Как растаял. Когда ушел, никто не заметил. Ни ружья его, ни котомки, ни лыж, ну чисто под землю провалился!
Никто не должен видеть, как уходит охотник на промысел. Обычаи такой древний — хранят его охотники.