Это видели все девятнадцать (не считая убежавшего мириться с женой Булыгина). Восемнадцать рабочих и один сменный инженер. Они собрались вместе у столика мастера, чтобы поздравить и торжественно поднести молодому отцу плюшевого медведя — самого большого, который уже лет десять красовался на верхней полке магазина «Культтовары».
Все, что произошло в тот короткий миг, видели ребята на расстоянии ста метров и еще Сергей Поярков. Он стоял на ремонтной площадке отделения, вознесенной над печами. Стоял, чуть поодаль от пятой, и, свесившись через перила, следил за начальником смены. Сергей должен был провозгласить начало торжественного шествия двух смен с поздравлениями отцу Георгию Заплотину.
Об этом договорились заранее. Кроме торжественного марша, предполагалось и другое. В столе мастера стояли двадцать хрустальных фужеров (тоже подарок) и, как водится в таких случаях, запас того, для чего предназначены фужеры.
Восемнадцать пар глаз весело смотрели на одного человека, восемнадцать озорных, готовых брызнуть весельем и смехом, дружеской любовью, человечьим теплом.
Могла ли помочь аварийная красная кнопка, если бы дотянулся до нее Георгий?
Позднее комиссия установила, что вряд ли.
Но все-таки Георгий, или Гоша, как звали его друзья, не дотянулся до нее всего полсантиметра.
Джинна выпустили из бутылки.
Тугая струя расплава мигом, словно палый листок, прошила шестнадцатимиллиметровый пол ремонтной площадки, харкнула раскаленной шихтой, ахнула взрывом, ушедшим высоко в небо, и шлепнулась вниз, накрыв сменного инженера Георгия Заплотина, смешливого, доброго человека — Гошу.
Отделение наполнилось густыми парами перегоревшего металла и газа. Там, где только что стоял Гоша, вспухали и лопались пузыри расплава. Сработала аварийная автоматика, замолчали мерно гудящие печи, и оглушенные взрывом люди словно бы опустились на дно неведомого мира.
Но уже в следующую минуту, кашляя от нестерпимого удушья, ругаясь (русский человек в трудную минуту всегда подбодрит себя соленым словцом), натягивая на лица маски противогазов, расхватывая огнетушители, совки с подогретым песком, лопаты, все, что должно быть под рукою в минуту аварии, ребята мчались к пятой, навстречу клубящимся купам жара, газа и дыма.
Степан Булыгин, влетев в отделение, замер с широко распахнутыми руками. Он словно бы уперся ими в прозрачную, непробиваемую стену.
Первое, что увидел Степан, были не ребята, тенями мелькавшие на розовом закате аварии, в блеклых, рыхлых облаках, не хлопающие сверху осколки стекла. Он увидел громадного, беспомощно стоявшего на четвереньках у столика мастера плюшевого медведя. Увидел и понял все.
— Степка… Наша ахнула… Гоха… — срывая прикипевшую к лицу противогазную маску, прохрипел сменный Булыгина Алексей Репников.
— Гоша… Так у него же… Совсем? Леша! Лешка! Лексей! Я говорю — совсем? — затряс Степан товарища, влепив тяжелопалые лапищи в борта суконной куртки Репникова. — Совсем? — И тряс его изо всех недюжинных сил.
— Аг-г-г-га! — горлом выкрикнул Алеша и, стараясь вывернуться из Степиных рук, прятал мокрое от пота и слез лицо.
— И Серьга тоже? — выдохнул Степан, придвигая к своему лицу лицо сменного.
— Ка-ка-о-ой Сер-р-рь-га?
— Поярков, — заорал Степан и кинулся к трапу на ремонтную площадку.
В один дых промахнул лестничный марш, не почувствовав обжигающего жара перил и острой боли в горле (Степан метнулся наверх без противогаза), остановился.
Сверху, едва различимый в мутных сумерках загазованности, зажав лицо сведенными локтями, покачиваясь, шел Поярков. Коснувшись тяжелым ботинком ступеньки, он на мгновение застыл над трапом и вдруг разом рухнул вперед лицом, как падают взятые на прицел солдаты в атаке.
Степан принял Сергея в объятия.
Он поволок его вниз, протащил мимо бледного, застывшего по стойке «смирно» бойца охраны и дальше пожарным широким проездом к белым дверям медпункта.
Тут, в пожарном проезде цеха, мирно и мерно гудели мощные вентиляторы, солнце лилось через стеклянный фонарь кровли, отбивая на полу квадраты золотых сот, — так сказал как-то об этом Сережка.
Ребята долго смеялись над ним: романтик, придумал пчелиные соты. Солнце — и все тут.
Они почти бежали — Степан, облапивший друга по талии, и Сергей с судорожно сведенными внахлест на лицо руками. Поярков не отставал от Степана.
— Серьга! Жив?! Жив?! Братец! — то ли спрашивал, то ли утверждал Булыгин, а сам все тащил и тащил друга к беленькой двери в конце пожарного проезда.
— Постой, — вдруг тяжело сглатывая воздух, прохрипел Сергей. — Постой! — И сразу же остановился.
Степан продолжал волочить его.
— Постой, — уже ясно и громко выкрикнул Поярков.
Степан остановился. Сергеи медленно, словно бы с великим трудом разомкнул руки. Лицо его, черное, с кровавыми размывами ран и клочьями белой, совершенно белой кожи, заставило Степана задохнуться от еще ни разу не испытанного им страха.
— Постой, Степа, — медленно выговаривая каждую букву, сказал Сергей. Он повел лицом в сторону Булыгина. — Ты меня видишь, Степа? — Распухшие, коричневые, в красных капельках крови губы плохо слушались.
— Вижу.
И вдруг шепот, почти шорох с трудом отдаваемых слов:
— А я тебя нет…
И одним горлом, душой одной:
— Слепой я! Сле-по-о-о-ой!
И забился, задергался в руках Степана, стараясь освободиться.
— Сле-е-е-е-е-по-о-о-ой!
Степан снова попробовал тащить Сергея, но теперь он упирался, далеко откидывая вперед то одну, то другую ногу, обвисая всей тяжестью тела.
— Убей меня! Убей! Убей! — то шептал, то кричал одним горлом, одной душой.
К отделению дуговой плавки густой толпой спешили рабочие. Эта толпа, натолкнувшись на Степана и Сергея, развалилась надвое, глухо загудела.
Услышав шум, Сергей снова свел на лице руки, вцепившись пальцами в свои плечи, и замолчал и обмяк. И сразу же много рук подхватили его, оторвали от Степана, подняли и понесли к белой двери медпункта.
Степан стоял, окруженный рабочими, и все водил и водил ладонью по рукаву суконной робы, стараясь снять с пальцев теплую, липкую кровь друга.
— Гляньте, братцы, у него же спина горит! — крикнул кто-то. И кто-то мигом сдернул со Степана спецовку, кто-то стал топтать тлеющую ее ногами, кто-то сунул в трясущиеся губы папиросу.
— Что у вас? Что? Что?
— Плохо, братцы! Ой, плохо! — выкрикнул Булыгин и, разрезав плотную, но податливую толпу плечом, заспешил к белой двери медпункта, куда уже вносили Серегу Пояркова.
Архип Палыч Заплотин проснулся в прекрасном расположении духа. Он не по-стариковски бодро поднялся с широкой постели. Посучил ногами, нашаривая на полу домашние туфли, и, не найдя их, зашлепал босыми ступнями по скобленым половицам. Туфли — мягкие, красного сукна, с толстой войлоковой подошвой, с затейливым прошивом поверху — прислала в подарок невестка — жена младшего поскребыша-скворца Гошки. Архип Палыч очень гордился этим подарком, но вечно терял туфли, с детства не приученный к деликатной обуви.
Выйдя на двор, как был, в исподнем, Палыч побелел недолго в реденьком полусвете утра у стайки, покашлял зычно и радостно, послушал, как поскрипывает жвачкой корова, поглядел в туманную даль Заречья, где едва-едва угадывались потускневшие звезды, и вернулся в избу.
В сенцах он шумно, по-хозяйски постучал ведрами, нарочито громко сдвинул крышку с квасной дежки, зачерпнул корцом квасу и пил его долго, всласть, отдуваясь и покряхтывая.
Утро только-только занималось, можно было бы снова завалиться на боковую и часика два помять перину, но Архип Палыч чувствовал себя вполне отдохнувшим, готовым встретить во всю силу рождающийся день.
Вчера поздно, уже по темени, мужики вернулись из тайги с дальних покосов. Плыли Авлакан-рекой четырьмя шитиками, пели горласто и складно старые свои песни, заглушая трескучую нуду моторов.