Далеко обгоняла их песня, раскалывая тишину тайги, мчалась в понизовье, петляя меж крутых берегов, и затихала у синего плеса, в который опрокинулись избы села Данилова. И как ни тиха была тут песня, но услышали ее на селе. Посыпались горохом на косу ребятишки. Старухи выползли на яр, старики, хозяйки заспешили к баням.
— Наши едут!
Загорячился воздух синеньким дымком бань, заполыхали в окнах горячие чёла русских печей.
— Наши едут!
— Малаха, у тебя не сыщется ли лишняя!
— Сышшытся, заходи, девка. На кислице она у меня — крепкая!
— Авдотьевна, ты чо не стряпашься? Или твой сытее наших?
— Заранее состряпалась. В печи томлено все, горяченько.
— Гля, девка, будет тебе горяченько.
— Наши едут!
Едут с дальних покосов мужики. Вовремя, в самый аккурат сладились с делом.
Архип Палыч на порог. И вот тебе радость. От сына, от инженера-скворца Гохи, телеграмма — поздравляет с внуком. Еще один Заплотин корня сибирского, крепкого на свет обрядился. Всем на удивление Архипом назвали. Во чудо, в двадцатом нашем веке. Архип, и точка, заедай тебя комар.
Обрадовался старик здорово. Но вида не выказал. Кашлянул в кулак, пряча великую, лихую, еще с молодости прихваченную улыбку.
Поздравил жену, похлопав ее по чуть уже сгорбленной спине, сынов Михайлу и Лешу поздравил — парням по двадцать четыре года, — близнята на полтора года старше Гошки, а все еще женихаются. Армию отслужили, казалось бы, женись, ан нет — женихаются, девок портят.
Прибежали замужние дочери:
— Папаня, радость-то какая! Гошка сына народил!
Вышла к отцу и старшая, Елизавета, военная вдова со всем своим выводком — трое парней, под матицу вымахали внуки.
После бани, распаренный до кирпичного цвета, в чистой, широкой рубахе, в праздничных суконных брюках, в мягких войлоковых туфлях, вышел к столу Архип Палыч.
Собралась вся семья. Тесно за столом, тесно, да сытно.
Налили.
— Ну, работнички, по единой. За племя наше, за отросточек, выходит, за Архипа, внука моего.
Выпили. Закусили, хорошо закусили.
— Давай, старая, иш-шо одну.
Налили.
— За ветку нашу — за Гошку и любезную его Клавдию. По единой, работнички.
Выпили.
За столом засиживаться долго не стали. Архип Палыч так сказал:
— Завтра, девки, с утра стряпаться начинайте. Всего чтобы вдосталь. Завтра гостей к себе зовем, гулять будем. Внуку ножки мыть.
Вот так.
Архип Палыч знобко повел плечами, выцедил до донышка корец. Прошел в горницу, двинул лавкой. Тихо в избе, слышно только, как посапывают за переборкой внуки и тяжело дышит вдовая дочь Елизавета.
Заглянул за ситцевую занавеску в камору жены. Постель прибрана. «До свету умотала старая, надо быть на реку, ягоду мыть. Много ее нынче, ягоды, по тайге», — с удовлетворением подумал, снова пошаркался у своей постели, выловил из-под нее туфли, натянул будничные порты, рубаху и снова вышел на двор.
Развиднелось. Из-под яра, по белой от утренней росиницы траве спешила Марфа Иннокентьевна — жена. Две тяжелые корзины по рукам. Матово отсвечивает ягода в них, позади Марфы — черная тропиночка в один след.
— Скотину пора ли выгонять?
— Выгоню, Палыч.
— Ребята где?
— На стайке спят.
Михаила и Лешка, широко раскинувшись на свежем сене, сладко спали в четыре глаза.
Парни на покос не ездили, плотничали в селе на скотном промхозовском дворе, и старик довольно-таки соскучился по ним.
Поднявшись на стайку, он заглянул под навес и залюбовался сынами.
Здоровые, в полной силе крови и плоти, ребята, раскрасневшиеся, словно после бани, вели носами густую песню сна. Они были похожи друг на друга и очень на отца. Палыч любил их, но спуску не давал, драл за каждую провинность в малолетстве, а повзрослели — выдавал им вгорячах по шее и по уху.
Младший, Гошка, был похож на мать. От отца только что шутливость, да легкий, смешливый нрав, да улыбка, да еще ловкость в каждом деле, сметливость.
Гошку Архип Палыч никогда не драл и затрещин не давал. У верткий малый, а коли и нашкодит, так начистоту и рубанет отцу:
— Виноват. Лупи не лупи, все знаю — виноват.
И не лупил его — за прямоту рука не поднималась.
Свистят носами сыны, выводят рулады один перед другим, словно бы на соревновании. Жаль их. Знает Палыч, что после вчерашнего семейного застолья махнули ребята за село на луг, хороводили, считай, до первых петухов, может, только что и спать легли.
Жаль, а будить надо.
— Эй вы, мохнатые! — рявкнул Архип Палыч. — Подъем, едят вас комары!
Сыны проснулись.
— Марш на двор. Мигом мотайте в Преображенское, возьмите ящик белого и ящик красного. На «моторе» туда и обратно за полдень смотаете.
— Рано иш-шо, папань. Нынче в Преображенском, как в столице, — белый алкоголь с десяти часов утра отпускают, — щерится Михайла. И, сладко потянувшись, лезет под подушку за папиросами.
— Вы, аспиды, стайку мне спалите! А ну брысь!
Парни мигом, как были, в трусах и майках, сигают со стайки и мчат по росе к реке, на ходу шлепая друг друга.
Внизу у крайних изб хлопает кнут пастуха.
Захлопали, завизжали двери в стайках, заскрипели заплоты, коровы замычали.
Начался день в селе Данилове.
Широко гуляют в селе Данилове, всласть, на всю широту гармони, так что мехи лопаются. Тут все государственные праздники блюдут честно, без проигрыша, а кроме общих и свои есть.
Вышли мужики за село — встали в ряд, махнули косами и пошли, словно бы поплыли по буйным волнам трав, а от села уже песня голос подала, величает тружеников. Идут к ним наряженные девки да бабы с солью, с хлебом, со сладкой закусочкой да горькой водочкой, ребятишки в охлюп на лошадях скачут, на стареньком газике, разукрашенном в ленты, цветы да березовые ветки, едет к мужикам все сельское начальство с районными представителями и гостями.
На лугу спешатся, подождут, пока соберется народ вокруг «газона». Митинг откроют. Каждый, кому то положено, речь скажет.
И снова пройдут мужики по лугу с косами, так положат траву, что впору линейки по валкам выверять. Выпьют по чарке — и начнется, закружится да закуражится праздник первого прокоса. Это, пожалуй, самый короткий из всех праздников — наутро всем в луга, всем на покосы.
Зато уж по-настоящему гулевая радость последнего стожка. Управились вовремя, закопнились, подтянули душистые стога к реке, те, которые плавить в село надо. Отстрадовали, почему ж не погулять-то? И гуляют дня три-четыре кряду. От избы к избе ходят — гостюют, одна хозяйка перед другой старается. А тут и гости из города в отпуска нагрянут, инженер там, доктор, профессор или самый что ни на есть лихой военный реактивный летчик. Им красное место за столом, лучший кусок, общее уважение.
Нынешний праздник начнется у Заплотиных, по сельскому прозвищу — Вострые, у них радость — внуку Архипке ножки мыть.
Далеко Архипка, в большом сибирском городе, мал еще — день от роду, но это празднику не помеха — радость у Вострых.
С утра весь дом на ногах, у всех дело. За полдень вернулись Михайла с Алексеем, привезли из Преображенского красного и белого вина. Поставили его на задах в холодный ручей. По-малому пропустили в Преображенском с друзьями для начала. Вроде бы и ни в одном глазу. Но отец приметил, для острастки погонял молодцов, с шуточкой да хохотушкой перетянул хворостиной по здоровенным спинам.
Ржут сыны, скалят зубы.
Столы решили накрыть перед домом в соснах, поодаль от крутояра.
Соседки да подружки к Марфе, кто бражку несет, кто кумушку, а кто и свою ягодную, у каждой припасено к празднику.
К вечеру, управившись со скотиной, в гости собираться стало село. Молодежь ужо вынарядилась, табунится подле клуба. Парни слегка в хмельку, девки невесть с чего раскраснелись, одна другой краше. На ногах девичьих вот-вот капроны полопаются, кофточки заграничные по шву пойдут, поломаются каблучки-шпильки на туфельках. Оттого и ходят девчата словно бы стеклянные, побиться боятся.