Ребята поодаль похохатывают, язвят, девчат поддразнивают. Нет-нет да посолонит кто-нибудь шуточку. Обидятся девчонки, отвернутся, а у самих в глазах так и сигают бесенки.
А где-то под яром у Авлакан-реки уже выводит озорным голосом подвыпивший Кешка Смоляк — мужик бесшабашный и вольный — свою песню.
Архип Палыч принарядился, вышел к воротам встречать гостей. Стоит, щурится, собрав в гармошку мелкие морщинки у глаз.
Сверху в село с тракта ворвался в улицу конник. Под чистое небо взбил пыль, громыхнул дробью галопа по тесовому мостку, осадил всю в мыле лошадь подле Архипа Палыча. Глаза у парня белые, лицо серое, в пыли все, в волосах иголки хвойные. Не признал сразу Палыч Митьку-телеграфиста, дружка Гошкиного. Он вчера таким же манером прискакал в Данилово с телеграммой, орал на весь окрест:
— У Гохи парень народился!
А сейчас трясется весь, рот перекосило, сказать слова не может.
— Ты чо, Митря?!
— Дядя Архип, — выкрикнул и словно огурцом подавился, а сам телеграмму тычет.
Архип Палыч взял листок из руки Митри.
— Без очков не разберуся. Чо там? Какой стафет, Митря?
— Гошку убило!..
Качнулся Архип. Схватился за горло рукою, скомкал бумагу, в карман сунул.
— Чо? Чо? Чо брешешь, Митря!
— При исполнении обязанностей… — давится слезами дружок Гошкин.
— Брешешь! — снова качнуло Палыча, выстоял, рукой удержался за стойку ворот.
— Гошку убило, — и забился телеграфист на мокрой шее коняги.
— Гошку убило, — грянуло по селу, по Авлакан-реке, по тайге, по всей земле неоглядной, грянуло: «Гошку убило!»
— Что ж ты, дурак, праздник портишь! — застонал Архип. — Утром бы убил, дурень. — Дрожит голос Палыча, заметает глаза едучая слеза, а уже домашние за ворота вывалили, тянут из рук смятую бумажку телеграммы.
Взвыла семья вся разом. Пала на землю Марфа — мать, сыны подхватили ее, в дом повели мимо стола праздничного, мимо радости к горю.
А из-под яра народ идет, песня поперед гармошки пляшет.
Шагнул в темноту Архип Палыч, занавесился мир от него черной ставенкой, ничего не видит отец, идет в пустоту.
— Простите, люди добрые… Не будет праздника… Гошку убило… Гошку…
Сергей Поярков очнулся в липкой, тяжелой темноте. Хотел пошевелить руками — не смог, попробовал подняться — не вышло.
«Где я?» — подумал Сережа и вдруг вспомнил все, что произошло с ним, казалось бы, минутой назад.
Он стоял на ремонтной площадке, свесившись через перила, и следил за Гошей Заплотиным. Гоша осматривал последнюю, пятую печь. Сережка уже набрал полные легкие воздуха, чтобы трубно возвестить о начало торжественного шествия двух смен с поздравлениями Георгию Архиповичу, когда вдруг Гоша мотнулся к смотровым фильтрам печи.
В следующее мгновение Сергей увидел побледневшую как-то сразу руку Заплотина, тянувшуюся к аварийной красной кнопке. Потом что-то треснуло в печи. Поярков отчетливо слышал этот треск и, повинуясь какому-то неизвестному чувству, рывком отпрянул от перил, беспомощно прикрывая голову ладонями. А потом его швырнуло чужой силой к стене, подбросило, ударило о площадку, снова подбросило, поставило на ноги, и он ощутил себя деревом, раскачиваемым бурей.
Потом боль поразила его лицо, грудь, спину, и он, наглухо захлестнув голову руками, побрел невидимо к предполагаемому выходу.
Дальше провал. Он ничего не помнит. Потом голос Степана. Совершенно ясная, холодная мысль о слепоте. И снова провал. И вот теперь липкая темнота. Почему так пахнет горелым металлом? Неужели он все еще на заводе? Все еще там — на ремонтной площадке? Сергей застонал.
Он не услышал своего стона, только звенящая высокая нотка, что все время звучала в его ушах, словно бы стала тише.
— Очнулся, — сказала Саша, но голоса ее не услышал Сергей. — Сережа! Что у тебя болит? — спросила сестра, понимая всю нелепицу своего вопроса, зная, что у Пояркова болит все. — Сережа, — снова позвала она.
Сергей не откликался и снова застонал, стараясь высвободить прихваченные к больничной койке широкой простыней руки.
Саша встала со стула, на котором сидела у постели Пояркова, и, почему-то стараясь как можно меньше производить шуму, вышла из палаты.
Она пробежала длинным коридором, поднялась на один этаж, миновала еще один коридор и без стука, запыхавшаяся, влетела в кабинет профессора.
— Александр Александрович, он не слышит! Он оглох, Александр Александрович!
— Сашенька, — профессор поднял на лоб очки. — Вы же медицинская сестра. Ну что вы кричите, что? И эта беготня по коридорам. И опять же надо стучать. Садитесь. Кто не слышит?
— Поярков, Александр Александрович. Он пришел в себя, застонал, я его позвала — он не слышит.
— Хорошо, я сейчас приду к нему. Идите к больному. Скажите Надежде Кирилловне, чтобы готовили третью операционную. Идите. Не бегом, не бегом, ножками спокойно. Вы же медицинская сестра, Александра Федоровна.
Александра Федоровна, или просто Сашенька Закатова, только что окончила медицинское училище. Ее удивило то, что известный всему миру профессор-хирург Александр Александрович Губин на экзаменах почему-то на нее обратил внимание. Сердце зашлось у Саши, когда случайно услышала фразу профессора, оброненную им вполуголос директору училища:
— С Закатовой все ясно, направляйте ее ко мне в клинику.
Да как же не бегать, как не волноваться Сашеньке, если тяжелобольной Сергей Поярков — ее больной первый самый серьезный!
«А вдруг», — думала Саша, и сердце ее сжималось, холодели пальцы рук и ног от мысли, что этот молодой, сильный и, наверное, красивый человек может умереть. Она не знала его лица, потому что то, что увидела при первом осмотре больного профессором Губиным, было не лицо, страшная глиняная маска, набухшая живой кровью.
Кроме довольно серьезных ран на груди, бедре, правой руке и спине, Сергей Поярков был еще и сильно контужен. Глаза его закрыты, и веки иссечены мелкими ранами. Он был в глубоком обмороке, когда его привез в клинику здоровенный парень в нечистой, потной тельняшке с прогоревшими до загорелого тела дырами.
Парень этот шумел, оглушая всех иерихонским басом. Ножом вспорол на Пояркове одежду, срезал шнурки на ботинках и, сграбастав Сергея в охапку, ворвался в ванную комнату, выпугнув оттуда больную. Женщина, стыдливо прикрываясь, выбежала в коридор приемной. И, мелко дрожа, не попадая руками в длинную больничную сорочку, причитала:
— Господи, стыд-то какой… какой стыд, страх-то какой.
А в это время парень полоскал Пояркова в той же воде, в которой мылась женщина. Нянечки насилу отбили у него больного. Но он вышел из ванной комнаты только тогда, когда появились два дюжих санитара с носилками.
— Смотрите, не утопите Серьгу! — погрозил он им здоровенным кулаком и посоветовал. — Будет полоскать-то его. Мы каждый день в душ ходим.
На Сашеньку он посмотрел свысока и тоже посоветовал:
— Ты, белая, глаз с Серьги не своди.
Спецовку Пояркова захватил с собой и ушел из приемного покоя только тогда, когда унесли Сергея в отделение.
Ушел шумно, тяжело хлопая дверьми.
Сашенька видела в окно, как парень твердым шагом пересек двор, воровато оглянулся по сторонам и вдруг, прислонившись к сосне, замер.
— У них там человек сгорел, — сказала тетя Оля.
Сашенька смотрела на здоровенного парня, у которого мелко-мелко тряслись плечи.
«Может быть, он ранен», — подумала она и выбежала во двор. Парень уже не стоял у сосны, а уходил неверной походкой к воротам, где ждала его заводская «скорая».
Операция длилась четыре часа. Оперировал Губин, хирург-окулист. Серьезные, травмы глазных яблок грозили полной слепотой. Мелкий дисперсный металл посек слизистую оболочку, глубоко засел в клетчатке. К счастью, металл оказался магнитным.
Ночь больной провел тяжело. Резко возросла температура, ухудшилась работа сердца. Поярков в сознание не приходил, бредил, с трудом выговаривая слова, стонал, а порою вдруг начинал кричать, просить с безысходной тоской в голосе: