— Тревожно мне что-то, Тиша, за Сереженьку. Все у них там новое, неизведанное. Греха бы не случилось. Так вот и сосет, сосет мне сердце.
— Новое дело, мать, всегда опасно. Это, мать, тропинка в один след.
— От этого, Тиша, матери не легче. Четверо их было. Он — последний. Поберечь бы надо.
— А ты его юбкой прикрой.
— Я серьезно, Тиша.
— И я серьезно. Не прятались Поярковы никогда за бабьи юбки да за чужие спины и прятаться не будут.
— А где они, твои Поярковы? Пора бы жениться парню, семью заводить, а он только и знает, что на заводе сутками сидеть. Так и в войну-то не работали.
— Забыла, забыла, мать, как носила харчишки мне к печи, — по семь дней из цеха не выходил. Забыла?
— Так то ж война была. Фронт ждал.
— А их тоже ждут… Во, — он провел по горлу ладонью, — во как ждут.
…Сашенька медленно шла по длинной улице Зареченского поселка. И чем короче становилась улица, тем медленней шагала девушка. Ее никто не просил идти к Поярковым, никто не поручал ей этого свидания. Она просто не могла не пойти к ним, потому что знала, чувствовала сердцем: она нужна, именно она нужна сейчас в этом доме.
Руки Сашеньки помогали хирургу, подавали ему инструмент, осторожно снимали с больного лица капли пота, вытирали кровь, наконец, накладывали бинты на раны, по-девичьи застенчиво и по-матерински ласково гладили вспухшие кисти рук, когда Сергей начинал особенно сильно стонать в страшном забытьи.
Она понимала, что, вероятно, не сможет скрыть от родителей Сережи правду, и все-таки верила, что им станет легче после того, как расскажет все-все о профессоре, о врачах, о нянечках, о парнях, которых она так непонятно для себя обидела, и о том, что она будет все время, закончив дежурство у постели больного, приходить к ним в дом и рассказывать все-все о сыне.
Ведь они еще не скоро смогут увидеть его, посидеть рядом, подержать в своих руках его руку.
После больницы Сашенька забежала домой. Хотела переодеться и сразу же ехать в Заречный. Но на столике лежала записка:
«Дочка! Завтрак в столике на кухне. Поешь, выпей молока, бутылка за окном. И прежде чем ляжешь отдыхать, съезди к Марии Ильиничне. Она лежит дома. Ей прописали уколы, и я пообещала, что ты будешь их делать. Тебе ведь не трудно. Всего-то два раза утречком и вечером надо делать. Ты сделаешь это хорошо. Она тебя любит и верит. Сама понимаешь — больной человек. А ведь она всегда была ко всем добра, давай ответим ей добром. Я взяла сегодня работу и задержусь подольше. Целую. Мама».
Мама — вечно она проявляет к кому-то участие, помогает, вечно у нее тысячи дел: и еще эти работы после работы. Не жалеет себя.
«Если бы ты был у нас, отец, — думает Сашенька, — мы никогда бы не разрешили маме так много работать. Никогда».
Но отца нет. Он погиб на фронте, ни разу не увидев дочери. На стене их крохотной девятиметровки висит портрет молодого вихрастого парня, бесшабашно скалящего белые зубы. Даже смешно, что этот почти Сашин ровесник — ее отец.
Марля Ильинична задержала Сашеньку надолго. Пришлось терпеливо выслушать пересказ повести, которую та только что прочитала.
За полдень, а Сашенька только подходит к дому Поярковых.
Как сильно печет солнце, а под сердцем холодок.
Сашенька открывает легонькую калитку палисадника. И проходит тропинкой к высокому крыльцу. Дверь в летницу открыта. И она, намереваясь постучать в притолоку, вдруг замирает на пороге.
— Он, значит, полсантиметрика до аварийной кнопки не дотянулся, полсантиметрика. И тут ка-а-а-ак ахнет. Он меня за минуту до того услал, а сам остался. Ну его, конечно, обдало расплавом. Что говорить — плюс две тысячи восемьсот.
— Господи, — тихо, но слышно говорит Нина Гавриловна, собирая кончиком фартука слезы с уголков губ. Она не вытирает их у глаз, и слезы двумя темными бороздками катятся по щекам.
Нина Гавриловна стоит подле окна, привалившись спиной к простенку, и не отводит влажных больных глаз с Булыгина. Степан сидит верхом на табурете, размахивает руками, говорит неестественно громко, стараясь всем видом показать, что все, что произошло с Сергеем, совсем не страшно.
— Как ахнет! А Серьга сразу броском. Прыг. Вперед. «Братцы, — крикнул. — Хватай аварийный инструмент». Ну и прочие команды. А сам к печи, а там пламень бушует.
— Что ж, он так с голыми руками и попер? — спрашивает Тихон Николаевич ровным глухим голосом. Он тоже, как и Степан, сидит на табурете, чуть подавшись всем корпусом вперед и уронив меж колен жилистые тяжелые руки. Лицо его спокойно, и только матово-серый цвет кожи пуще слез, и скорбных мин выдает все, что пережил за эту ночь Поярков-старший.
Вопрос Тихона Николаевича застал Степана врасплох. Боевая его речь оборвалась. Он минуту помедлил. И вдруг рубанул:
— У Серьги что-то в руках было. Что-то схватил… — И снова запнулся Степан.
— Подожди, Тиша, разве это главное? — тихо, скрывая рыдания, попросила Нина Гавриловна. — Говори, Степа.
Тихон Николаевич промолчал, только недовольно поднял руку, уцепил ладонью подбородок.
— Ну, кинулся он к печи. А тут его и накрыло стеклышком. Крыша-то стеклянная у нас, ну и рухнула.
— Вся крыша? — ахнула Нина Гавриловна.
— Нет, нет, не вся, Степан повел перед собой руками, стараясь как можно меньшим показать стекло. — Счастье, Нина Гавриловна, что в голову не попало. Плашмя по спине. А тут еще маленький взрывчик — хлоп, Сережу волной в грудь, малость сразу-то ошарашило, упал, ударился…
Степан явно не знал, что говорить дальше, и вдруг почти радостно выкрикнул:
— Ногу вывихнул. — И, ухватившись за этот диагноз, уже со вздохом облегчения: — И руку тоже.
— Господи! Что же это? Как же это? — вдруг зарыдала в голос Нина Гавриловна, и в этот момент Степан, вскочивший с табурета, увидел в дверях Сашеньку.
Он замер, приоткрыв рот, и тут же нахмурился, соображая, с чем, с какой вестью может войти в этот дом медицинская сестра. Глаза его просили:
«Или молчи, или уйди из этого дома. Видишь, я сделал все, чтобы успокоить их. Не смерть же ты принесла сюда?»
Сашенька поняла Степана, ответила взглядом: «Не смерть». И в это время Тихон Николаевич тоже увидел Сашеньку и появление ее растолковал по-своему.
— Уймись, мать, — как-то уж очень нежно сказал. — Погляди-ко, к нам гостья, и сдается мне, не чужая. Входи, дочка, входи.
Так ее и понял Тихон Николаевич. За эту мысль отчаянно ухватился и Булыгин.
— Заходи, заходи. Нечего хорониться, — зашумел Степан, разом кинулся к Сашеньке, обнял неуклюже за плечи, чмокнул в висок, выдохнув вполушепот: — Молчи! — И потащил в комнату.
— Вот знакомьтесь, невеста Сергея… — выдохнул и вдруг вспомнил, что не знает имени девушки.
Тихон Николаевич крепко пожал маленькую теплую ладошку.
— Саша, — сказала Сашенька и залилась горячим румянцем от самых корней волос до выреза на кофточке.
— Ну меня то вы, наверное, знаете, как величать. Ах шельмец Серега, ах шельмец! Такую дивчину прятать от глаз родительских. Натру я ему холку, как выпустят из больницы.
Сашенька еще больше смутилась, силясь что-то объяснить, а Тихон Николаевич по-отцовски уже подталкивал ее к плачущей Нине Гавриловне.
— Доченька ты моя, — вдруг выкрикнула та и обняла девушку и прижала ее к сухой горячей груди. — Доченька, горе-то, горе-то какое! Лепесток ты мой нежный, — и спрятала свое лицо в мягких, сладко пахнущих волосах Саши.
Тяжелый комок подкатился к Сашенькиному горлу, ожег все внутри, и слезы сами по себе брызнули из глаз.
Нина Гавриловна и Сашенька, пройдя к обнимку несколько шагов, присели на жесткую кровать Сергея. (Он летом и зимой спал в летнице.) Обняв друг друга, плакали, как могут плакать люди, объединенные одной любовью, одним горем.
— Поехали, — вздохнув, сказал Тихон Николаевич. — Пойдем, Степа, покурим.
Мужчины вышли на крыльцо. Сашенька что-то успокаивающее и нежное быстро-быстро сквозь слезы говорила Нине Гавриловне.
— Девка! Цены нет! — доставая из кармана папиросы, сказал Степан.